Школа Оружейной палаты стягивала к себе самые одаренные художественные силы со всей России – не только из Москвы, но и из Ярославля, Костромы, Казани, Рязани, Холмогор. В 1679 г. Симоном Ушаковым был выдвинут на звание жалованного мастера Гурий Никитин – вероятно, самый выдающийся стенописец XVII в.
Фресковая живопись в XVII в. переживала последний взлет. После завершения длительной «смуты», окончательного освобождения страны от интервентов и авантюристов и политической консолидации работы по росписи храмов постепенно начинают вестись все с большей интенсивностью. В 1635 г. возобновляется стенопись Троицкого собора Троице-Сергиева монастыря. Новые фрески заменяют поврежденные польскими ядрами рублевские и частично повторяют их иконографическую схему. В 40–50-х годах один за другим расписываются кремлевские храмы, причем фрески Архангельского и особенно Успенского соборов также следуют плану и композиционным решениям предшествующих росписей. С целью более точного воспроизведения оригиналов применялась их перерисовка на бумагу. Стенописные работы в это время осуществляются очень большими артелями (в Успенском соборе трудилось в общей сложности около ста человек), члены которых имеют узкую специализацию (знаменщики, личники, домличники, златописцы, травщики, терщики красок и т.д.). Одним из наиболее сохранившихся фресковых ансамблей середины XVII в. является стенопись Успенского собора Княгинина монастыря во Владимире (1647–1648), стилистически предвосхищающая росписи второй половины столетия.
Правда, фрески этого периода лишь с долей условности можно относить к монументальной живописи. В них почти отсутствует тектоника, соотнесение живописных поверхностей с архитектурными (например, сложные композиции часто пишутся даже на столбах). Масштаб изображений порой настолько измельчен, что их «прочтение» на расстоянии практически невозможно. И вместе с тем стенописи XVII в. остаются искусством высоким и цельным, может быть, полнее всего раскрывающим перед нами настроения эпохи. Они необычайно декоративны. Никогда еще орнамент не занимал так много места на стенах храмов, никогда еще он в такой степени не «пропитывал» собой самые композиции, покрывая затейливыми узорами архитектуру, аксессуары, одежды. Более того, он как бы организует внутреннюю форму реального мира – лещадок скал, крон деревьев, побегов трав и цветов, конструкций палат и башен, повозок и карет. Сам человек, кажется, живет и действует в заданных ему прихотливых, сложных и радостных ритмах.
Характернейшей чертой фресковой живописи второй половины XVII в. является ее «бытовизм», огромный интерес к человеку в его повседневной жизни. Композиции росписей – это как бы новеллы, рассказанные языком живописи. Их эмоциональная доминанта – не суровый и торжественный пафос и не возвышенный лиризм, а занимательная притча, в которой все интересно и вызывает живое любопытство. Отсюда смещение акцентов, фиксация внимания не на основных героях христианской легенды и их нравственных подвигах, а на красоте природы, человеческого труда, жизни вообще. Показательна в этом отношении фреска Гурия Никитина в церкви Ильи Пророка в Ярославле (1681), повествующая о воскрешении пророком Елисеем сына сунамитянки. В сцене, рассказывающей о болезни и смерти мальчика, центральная часть отведена, однако, изображению жатвы, во время которой происходили эти события. Воспользовавшись гравюрой из Библии Пискатора, художник развернул перед зрителем захватывающую своей правдивостью и точностью картину летней крестьянской страды. Высоко к горизонту поднимается золотая хлебная нива с рассыпанными по ней яркими красными и синими пятнами рубах жнецов. Слаженны движения людей, в едином ритме вздымаются и опускаются голубые лезвия серпов, правильными рядами уложены перевязанные снопы. Ниву окаймляют травы и полевые цветы, вдалеке раскинули густые пышные кроны деревья. В сущности, здесь кисть Гурия Никитина запечатлела уже и настоящий русский пейзаж, и настоящую жанровую сцену.
Человек в росписях XVII в. редко предстает в образе погруженного в себя философа, неподвижного созерцателя. Обычно он очень деятелен, мечется и жестикулирует. Он торгует, воюет, строит, жнет и пашет, ездит в каретах и верхом, плывет на корабле. Композиции фресок этого времени очень «шумные». Они наполнены пением птиц и ржанием коней, шелестом деревьев и скрежетом битв, скрипом повозок и стуком топоров. Сцены до предела многолюдны, ибо помимо главных героев в них действуют воины и крестьяне, слуги и служанки, богатырского сложения нарядно одетые юноши с щегольскими шапочками на. маленьких головках и красивые женщины.
Мастера фресковой живописи XVII в. вышли на новые рубежи в видении и изображении мира. Они постепенно высвобождаются из плена иконописных канонов, становятся настоящими творцами художественных композиций, и значение этого факта для становления русского искусства нового времени трудно переоценить.
Стенописи поволжских храмов второй половины XVII в. принадлежат к высшим достижениям искусства данного столетия. Нельзя не отметить, что этот художественный взлет во многом определялся не только выдающимся талантом костромичей Гурия Никитина и Силы Савина, переяславца Дмитрия Плеханова, ярославцев Дмитрия Григорьева, Федора Игнатьева и других художников, но и той духовной атмосферой, в которой они творили – атмосферой бурно развивающихся купеческих поволжских городов, в первую очередь Ярославля.
В живописи XVII в. проявились черты, присущие художественному творчеству будущего. Ярче всего это наблюдается в искусстве «парсуны». «Парсуна» (от лат. регзопа – личность, т.е. портретное изображение реального исторического лица) родилась еще в последней четверти XVI в. К числу ранних парсун относят копенгагенский портрет Ивана Грозного, в котором, несмотря на чисто иконописную технику, с большой степенью достоверности (теперь это можно утверждать) воссозданы черты владыки Руси. Очень много жизненности в созданной около 1630 г. оглав-ной надгробной парсуне замечательного русского полководца князя М.В. Скопина-Шуйского. Характерное круглое лицо молодого военачальника, по-юношески припухлые щеки, тонкие поджатые губы, широкий нос, выразительный взгляд широко раскрытых глаз – все сумел схватить и донести до зрителя иконописец XVII в.
Особенно большое развитие «парсунное письмо» получило во второй половине столетия. Оно всецело отвечало творческим исканиям Симона Ушакова и художников его круга. Кроме того, писание парсун, а также обучение этому русских учеников, вменялось в обязанность живописцам, приглашавшимся из-за рубежа. Бояре и именитые купцы соревнуются друг с другом в заказе своих портретов наиболее модным иконописцам и живописцам. Парсуны пишут и в иконописном стиле, и в более органичной для этого жанра западной манере и технике – маслом на холсте. «Парсунное письмо» было первым чисто светским жанром в древнерусском изобразительном искусстве. В парсуне люди средневековой Руси впервые увидели себя «со стороны», в качестве объекта художественного творчества (портреты царей Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, стольника Г.П. Годунова, дяди Петра Великого боярина Л. К – Нарышкина и т.д.). Хотя эти парадные портреты были еще весьма условны, хотя арсенал художественных приемов, с помощью которых живописец мог передать внешний облик и тем более духовный мир портретируемого, был еще очень скуден, тем не менее это были уже настоящие портреты. И их создатели – Симон Ушаков, Федор Юрьев, Иван Максимов, Иван Безмин, Ерофей Елин, Лука Смольянинов протягивали руку портретистам петровской эпохи.
Графика
Изображениями русских и иностранных властителей был иллюстрирован и рукописный «Титулярник» («Большая Государственная книга, или Корень российских государей», 1672–1673), над оформлением которого трудились художники Иван Максимов и Дмитрий Львов. Вообще искусство миниатюры в XVII столетии держится на высоком уровне. Так, в книге «Лекарство душевное» (1670) можно найти целый ряд чисто жанровых сценок, живописующих патриархальный сельский быт или шумные дворцовые застолья. Сходным характером отличаются и многие рисунки роскошного «Евангелия» (1678), созданного по заказу царя Федора Алексеевича и украшенного 1200 миниатюрами.
Развивается в XVII в. вместе с книгопечатанием и искусство гравюры на дереве, а затем на металле. Активное участие в граверных работах принимал, в частности, Симон Ушаков, иллюстрировавший совместно с гравером А. Трухменским «Повесть о Варлааме и Иоасафе».
Прикладное искусство
XVII век – время расцвета прикладного искусства, главным центром которого являлись мастерские Московского Кремля – Оружейная, Золотая, Серебряная, Царицына и другие палаты. В них работали собранные отовсюду талантливейшие русские оружейники, ювелиры, серебряники, мастера инкрустации, золотой и серебряной насечки, резьбы, высокой горельефной чеканки, глухой и прозрачной финифти, черни, мастерицы плетения кружев, золотного шитья и т.д. «Узорочье» покрывало оклады икон и облачения, посуду и пуговицы, оружие и доспехи, седла и конскую сбрую. Среди мастеров художественной отделки предметов вооружения особенно знаменит был муромец Никита Давыдов, трудившийся в Оружейной палате более пятидесяти лет. Для прикладного искусства XVII в. характерно тяготение к повышенной декоративности, изобильной, затейливой орнаментации, максимальной «изукрашенности», предельной насыщенности изобразительного поля.
Прикладное искусство, постоянно черпавшее новые импульсы из сокровищницы народной культуры и обогащаемое художественным опытом Запада и Востока, имело прочные традиции во всех уголках необъятной Русской земли, являлось неотъемлемой частью повседневного быта самых широких слоев населения. В XVII в. славились ярославские серебряники, «усольские» (строгановские) эмальеры (украшавшие чаши, ларцы и другие изделия росписью прозрачными красками по белой эмали), холмогорские и.устюжские мастера железнопросечного дела и художественной (в особенности «травной») росписи сундуков и т.д. Прикладное искусство средневековья оказалось наиболее устойчивым к-общественным переменам. Ему предстояло существовать и эволюционировать в рамках русской культуры нового времени.
Итоги
XVII столетие завершает более чем семивековую историю древнерусского искусства. Оно (это искусство) прекратило свое существование как цельная художественная и мировоззренческая система, лишившись опоры в социальных, политических и идеологических институтах.
Завершился громадной важности этап в истории искусства, культуры, нравственного и духовного развития русского (а также украинского и белорусского) народа, этап становления его художественного сознания, выявления в искусстве своей национальной природы и, наконец, полной реализации внутренних творческих сил, создания шедевров мирового значения.
Древнерусское искусство – наше вечно живое, бесценное наследие, ориентирующее художников на постоянный творческий поиск. Его истинными преемниками в XVIII–XIX вв. были не провинциальные ремесленники и не представители «псевдорусского стиля», а Баженов и Захаров, Венецианов и Александр Иванов.