Художника использовал самые различные элементы иранских миниатюр[11], одновременно вспоминая об Индии, и следовал уже сложившемуся художественному эталону некоего сказочного Востока, с обязательным типом «арапа» в яркой одежде.
Бакст проделал очень большую предварительную работу по изучению различных произведений восточного искусства, но несмотря на это весьма вольно интерпретировал, что и сделало всю постановку по особому привлекательной.
Известную дань ориентализму отдал даже такой строго «классический» на общем фоне искусства конца ХIХ – начала XX века художник, как Валентин Александрович Серов. Работая во время Русских сезонов над занавесом для балетной постановки «Шехерезада», Серов терпеливо изучал иранские миниатюры по имеющимся в его распоряжении репродукциям. Он тщательно перерисовывал их, стремясь таким путем проникнуть в особенности эстетического мышления древних восточных художников.
Имеется несколько эскизов Серова для занавеса на тему «Шехерезады» и большое число предварительных рисунков. Художник по-своему проникся духом Древнего Востока, постиг своеобразие его образов, почувствовал особую рафинированность сказавшегося в нем эстетического мышления. В многочисленных альбомных зарисовках он, видимо, сопоставлял иранские миниатюры со своими наблюдениями натуры, а также, вероятно, и с древними произведениями других народов. В этом отношении показательны перерисовки миниатюр с изображением животных, которым словно возвращена естественная непосредственность поз, движений, подмеченная художником в реальной действительности. При этом Серов уловил специфические приемы изображения, характерные для древнего искусства в целом, а восточного в частности.
В эскизах Серова декоративность — следствие определенных, сделанных на основании всего этого выводов художника. Изображая сцену охоты среди скал на берегу моря, Серов все ориентирует на плоскость: с этой целью необычайно высоко поднимает линию горизонта, так что она вообще уходит из поля зрения зрителя, оказываясь значительно выше верхнего края произведения. Он акцентирует большие цветовые плоскости: розовые или сиреневые скалы, темно-зеленые древесные кроны, бирюзовую поверхность моря, составляющую фон для всего остального. Художник тщательно передает изысканно очерченные фигуры коней и всадников, стремительных барсов и убегающих газелей. Серов тонко уловил роль ритма, огромное значение точной и одновременно прихотливой линии, а также силуэта. Последнее, как и выразительность линии, было ему тем более близко и понятно, что отвечало особенностям его художественного видения. Результатом всего явилось произведение, вызвавшее восторженный прием парижских зрителей, увидевших его воплощенным в виде огромного панно, служившего занавесом во время исполнения музыки Римского-Корсакова. Серов сознательно предпочел стилизацию, поскольку она отвечала современным запросам и представлениям, особенно в области декоративного искусства.
В работе над эскизами сказалась разностильность манеры исполнения. Так, море с гребнями пены трактовано там живописно, тогда как в передаче фигур преобладают линии, силуэт и т. д. По-видимому, причина этого коренилась в самой природе стилизации, избранной художником. Несомненно, что Серов умышленно схематизировал очертания скал (по сравнению с фигурами всадников), обобщенными темными пятнами передавал склонившиеся от ветра кроны деревьев, как бы лишь напоминая об определенных приемах их изображения в работах древних мастеров. Кстати, это делалось цветом — живописно, контуры же носят приблизительный характер, тогда как в передаче фигур они отличаются значительно большей графической четкостью. В таком случае еще более живописно трактованное море должно было способствовать достижению стилистической остроты из-за внутреннего диссонанса — прием нередкий в искусстве модерна[12].
Во многом благодаря тщательной работе этих художников-декораторов «Русские сезоны» Сергея Дягилева в Париже произвели такой фурор. На сцене полыхали и пузырились шёлковые драпировки, скакали степные лучники, извивались одалиски, гвардия шаха рубила кривыми саблями неверный гарем – вот что представляли собой первые «русские балеты». И поэтому парижане поставили знак равенства между Россией и Востоком. Такими, они решили, и должен быть всякий уважающий себя балет и всякий уважающий себя русский. Дягилев это учёл и, сделав определённые выводы, в следующий раз показал Парижу «Жар-птицу» - балет по мотивам русских сказок, где царевич носил восточный кафтан, созданный по эскизам такого известного художника, как Александр Головин, а жар-птица была одета индийской баядеркой[13]: с косами, коротенькой кофточкой, чёрными очами и красными шёлковыми шароварами. Она посматривала на царевича сквозь растопыренные пальцы и звенела браслетами. Восемьдесят следующих лет у русского искусства ушли на то, чтоб доказать Западу: Россия не такая. Но образ, вылупившийся в «Русских балетах», был слишком душист и горяч, чтобы вот так запросто его поменять[14].
В десятые годы 20-го столетия Восток продолжает оставаться для русских художников искомым идеалом, источником вдохновения, олицетворением мечты о мире радостном и счастливом.
У Зинаиды Евгеньевны Серебряковой «восточность» проявилась в эскизах для росписи Казанского вокзала. Восточными на этот раз являлись прежде всего сюжеты, так как изображались одалиски. Исходя из традиционных представлений о Востоке, художница воссоздавала общее впечатление восточной экзотики, чему служили и насыщенные дополнительные тона оранжево-желтого и кобальтово-синего: первое использовалось для силуэтного изображения фигур в манерно-прихотливых позах, второе – для фона. Произведения не лишены декоративной выразительности и известного своеобразия. Однако их ориентализм — чисто внешнего характера.
11 февраля 1916 года Константин Сомов записал в своём дневнике: «Шура (Александр Бенуа) показал мне эскиз З. Серебряковой для потолка вокзала Казанской железной дороги – очень красиво изображённую нагую экзотическую женщину в пейзаже. Думаю её купить». К сожалению, неизвестно, о каком именно эскизе идёт речь, поскольку «нагие экзотические женщины» присутствуют во всех эскизах, но в любом случае, эта дневниковая пометка говорит о том, что коллеги высоко оценивали работу Серебряковой. К участию в создании проекта росписей художницу привлекли А.Н. Бенуа и Е.Е. Лансере. Панно, сделанные по эскизам Серебряковой, должны были украсить ресторанный зал вокзала. И украсили бы, если бы не война и революция. Строительство вокзала началось в 1913 году, а завершилось лишь спустя 13 лет, когда «экзотические женщины» Серебряковой были уже никому не нужны.
В искусстве Михаила Александровича Врубеля Востоку с его художественным наследием принадлежит особое место. Он работал как театральный художник, занимался книжной иллюстрацией, монументально-декоративным искусством. Его мощная, темпераментная живопись завораживала выразительностью образов, необыкновенным колоритом и причудливой фантазией. Поразительное богатство орнаментов, декоративное великолепие колористики Востока – вот что в первую очередь привлекало Врубеля.
Узорная ткань ковра с его благородной приглушённой гаммой сама по себе кажется драгоценной в картине «Девочка на фоне персидского ковра» 1886 года. Но ковёр является лишь фоном для того, что в глазах художника является истинной драгоценностью, — изображения девочки с огромными глазами и цветком розы в руке.
В основу образного решения был положен этюд с натуры, который художник писал, прибегнув к некоторому маскараду: украсив свою модель богатым ожерельем и перстнями. Это дало образу некую интригующую загадочность: девочка с глубоким не по-детски взглядом предстаёт в образе восточной одалиски или сказочной принцессы из восточных сказаний. Цветок в ее руке, перекликаясь по цвету и тону с платьем, приобретает метафорический смысл, побуждая зрителя делать невольное сравнение образа девочки с этой розой, скажем так, довольно традиционное сопоставление. При всей восточно-пряной декоративности произведения, возникают и другие ассоциации. Цветовые пятна, создающие впечатление мерцания драгоценных камней, напоминают роскошь византийских мозаик, а сам образ девочки вообще напоминает фаюмский портрет.
Как уже говорилось выше, в конце XIX века в Россию пришёл перевод арабских сказок «Тысячи и одной ночи». Вероятно, под впечатлением этих сказок и появилась акварельная работа Врубеля «Восточная сказка». Врубель использует образы сложившегося у романтиков литературного канона. Восточный властитель с тюрбаном на голове, разлёгся на ложе, покрытом коврами, перед ним — восточная красавица в красивых «восточных» одеждах и т.д. Соответствующе выглядят и окружающие персонажи. Все это тонет в неистовом великолепии красок. В изобретении декоративных и живописных эффектов фантазия Врубеля неисчерпаема, и этим определяется все. Даже назойливая пестрота ковровых узоров и некоторая манерность в изображении людей, в частности самого властелина, отступают на второй план. Ни о каких конкретных восточных традициях здесь говорить не приходится, хотя несомненно автор без конца черпал свои впечатления от ковров, прежде всего, вероятно, того же самого, персидского, на фоне которого он изображал девочку. Контраст света и тени усиливает общую романтическую атмосферу. Но главное – в творческом увлечении Врубеля созданием эффектов сказочной декоративности, и в этом — вся привлекательность и художественная ценность произведения.
Очень большое значение Восток и его художественные традиции имели для Павла Варфоломеевича Кузнецова – художника восточной сюжетики, тонкого и декоративного колориста. В этом случае вряд ли можно говорить о какой-либо стилизации, так как сама природа этого явления была иной. Известно, что в конце 1900-х – начале 1910-х годов Кузнецов неоднократно ездил в заволжские степи, а также посетил Бухару и Самарканд. Последнее свидетельствует о сознательном стремлении узнать Восток как можно ближе, в разнообразных проявлениях его жизни, современной и прошлой; восточное искусство в этом аспекте оказывалось неотъемлемой частью самой жизни народов Востока. Для Кузнецова это было как бы естественным возвращением в тот мир, к тому укладу жизни, который соответствовал внутреннему складу его натуры. Поездка на Восток помогла ему обрести свой новый глубоко индивидуальный стиль. Утвердить непреходящую ценность мира и человека – вот главная задача, которую ставит перед собой художник[15]. Его захватывает величие жизни, особенно остро почувствованное наедине с природой в бескрайних просторах Азии. Это было своего рода обретением некоего Золотого века в современности и одновременно самого себя, причем настолько органичным и естественным, как необходимость дышать, видеть солнце и творить искусство[16].