Трудно найти в истории более противоречивую, более сложную культуру, чем культура средних веков. Какие только противоположности не объединяются воедино на этом не таком уж длительном отрезке времени! Это жажда чудесного и страх перед ним; стремление к путешествиям и ограниченность кругозора местом проживания, чертой горизонта. Это учение о христианском милосердии и всепрощении, с одной стороны, и постоянные войны и казни с крайней степенью жестокости — с другой. Это соединение возвышенного и низменного в повседневной жизни: ожидание конца света, постоянная подготовка к нему и в то же время удручающая простота нравов, когда обжорство, распутство и другие пороки не выглядят аномально. Это контрасты общественного устройства с его жестким сословным делением, при котором невозможно смешение социальных слоев друг с другом. Поэтому культура тоже контрастна, разделена социальными перегородками, все в ней представляет единство “высокого” и “низкого”, городского и сельского, рыцарского и цехового и других начал.
Контрасты эпохи обостряют чувства и ум, разжигают страсти — от взрывов необузданности и зверской жестокости до глубин душевной отзывчивости. Все это выливается в публичное выражение любых эмоций: скорби по поводу похорон, умиления от светских церемоний (например, бракосочетания особ королевского двора), намеренно выносившихся на всеобщее обозрение и вызывавших слезы радости у собравшихся, или непритворной кровожадной злобы на публичных казнях. Сильно и непосредственно проявляется вспыльчивость, неистово выражаются воинственность, алчность, корыстолюбие, мстительность, бурно демонстрируется верность, формирующая слепое желание следовать во всем своему господину. Средневековье — эпоха пылких страстей и наивных до детскости фантазий. Эти качества присущи менталитету всех без исключения сословий, хотя и находят различную форму воплощения [306].
Сознание сельского жителя развивается на другой основе, чем в городе. Деятельность крестьянина не отличается особым разнообразием, а потому и вырабатывает особую консервативность и недоверие ко всему новому, что станет позже предметом осмеяния для бойких городских подмастерьев. Но эта же монотонность жизни развивает и жажду чудесного, фантазию, населяющую весь мир за пределами видимости чудовищами или колдунами, живущими в сказках и легендах устного народного творчества. Именно здесь сохраняется древний героический эпос, повествующий о деяниях богов и героев.
Племена германцев, скандинавов, кельтов и другие были окружены не слишком радостной природой: холодное море, отвесные скалы, часто хмурое небо. Это были суровые люди, которые вели суровую жизнь, создавая не менее суровую мораль. Часть этих моральных принципов дошла до нас в виде наставлений бога скандинавов Одина в “Изречениях Высокого”. Подозрительность и осторожность — таковы главные рекомендации бога:
"Прежде чем войдешь в дом, присмотрись ко всем входам: не скрывается ли где враг".
"Дня не хвали раньше вечера, жену — раньше ее смерти, оружия — пока не испробовано, девушки, пока не замужем, лед похвали, если выдержал, пиво, когда выпито" [19].
Недоверие к окружающему распространяется и на людей, и на природу. Кругозор сельского жителя был ограничен примерно восемью километрами в диаметре. Это — предел досягаемости, место деятельности, круг видимого мира. Весь остальной мир представляется населенным чудищами, великанами, людьми о нескольких головах, неведомым зверьем, в нем происходят волшебные происшествия и превращения. Даже ближайший лес для селянина — не только место охоты, но постоянная опасность, не только реальная (разбойники), но и вымышленная: лес — это неизвестность, а неизвестность страшит непросвещенный ум.
Сельский житель всегда зависел и от природы, и от общественных катаклизмов, поэтому ему нужна была защита, чтобы спокойно обрабатывать свои поля. Он прибегал к помощи аристократа, но за это высокородный защитник налагал на него дополнительные поборы. Земледельцу присуще было размышлять о природе и ее явлениях, но поскольку он не получал образования, все знания передавались из поколения в поколение через практическую деятельность. Земледелец не покорял силы природы — он пытался снискать их благоволение путем молитв и жертв, а на этом пути религиозность, легковерие и суеверие шли рука об руку. На этом основании у него выработались два различных стереотипа поведения: с одной стороны, абсолютная покорность и даже некоторый фатализм, иногда граничащие с показной или реальной туповатостью, а с другой — безудержное бунтарство, периодически выливающееся в жестокие и кровопролитные крестьянские войны.
Позднее, когда образовались и обособились новые государства, окончательно сложились отношения между вассалами и сеньорами, народный эпос вбирает в себя историческую тематику, воспоминания о величии королей, походах, победах; и те, кто вызывает к себе чувство восторга или симпатии, наделялись красивой внешностью, добротой и другими лучшими качествами. Таковы эпические предания о Роланде или “Песнь о Нибелунгах”. Но и здесь присутствует суровость, пронизанная вассальной верностью, сливающейся в героических сказаниях с верностью роду, племени, стране, государству. Герой песен — эпический король, власть которого воплощает единство страны. Эти произведения могли быть сложены и воинами, чей кругозор несколько богаче кругозора крестьянина, но по определенной “однозначности” они и в крестьянском, и в военном эпосе поразительно похожи: такой же узкий круг тем, те же сюжетные и языковые клише, тот же однонаправленный взгляд на мир. Даже тогда, когда появились новые, патриотические темы, традиционная для эпоса борьба “светлого” и “темного” начал раскрывается через столкновение христиан и “неверных”.
Городской уклад жизни никогда не отличался постоянством. Горожанин, иногда беглый крестьянин, которому нужно было продержаться в городе год, чтобы получить свободу, должен был быстро соображать, быстро реагировать на любую ситуацию и трезво оценивать реальность. Плутовство, хитрость, изворотливость становились элементами городской культуры и не воспринимались как порок.
В городе жесткая иерархия со своими запретами и ограничениями выступала особенно явственно. Например, были запрещены смешанные браки (церковь не давала благословения), одежда горожан должна была соответствовать их социальному положению. Даже богатым ремесленникам и купцам запрещалось носить платье из бархата или атласа, кружева, украшения из драгоценных камней. Нарушителя установленных правил могли подвергнуть публичному наказанию розгами или кнутом, заключению в тюрьму и крупному штрафу.
Здесь особенно сильно ощущалась разница между роскошью вельмож и грязью узких, темных из-за тесной застройки улиц, между жарой летнего дня и холодом и тьмой зимней ночи, между торжественностью церковного богослужения и разгулом веселого карнавала. Может быть, карнавальная культура была самым ярким и специфическим явлением средневекового города. Слившись с традициями дальних и ближних лет, она явилась не только как праздник, но и как особая форма мышления, как способ существования, как особый мир средневекового человека [25].
Корни карнавальной культуры уходят в глубокую древность человечества, в земледельческие обряды, целью которых было магическое воздействие на природу, разыгрывавшее действие с желаемым результатом. Обряд должен был “обеспечить” урожай, поэтому в нем воспроизводится природный процесс как борьба двух враждующих сил. Гибели одной из этих сил противопоставляется рождение другой. Иногда это выглядело как смерть и воскресение. Действо сопровождалось песнями и плясками, воспринимаемыми как помощь процессу, ради которого совершается обряд.
Особенно разгульный характер имели весенние праздники плодородия, изображавшие победу светлых сил над темными. На этих праздниках за постом, воздержанием следовало воспроизведение животворящих сил природы в форме разгула, обжорства, половой разнузданности. Смех, перебранка, сквернословие представлялись средствами, магически обеспечивающими победу жизни, и обычные в течение года правила приличия снимались на время этих праздников. Здесь божество подвергается осмеянию, но такой смех многозначен: это уничтожение и возрождение одновременно — уничтожение ради возрождения. Аналогией является земля: семена, брошенные в нее весной, уничтожаются, но затем дают новый урожай. Очень похожие обряды были и у римлян: ритуальное осмеяние или поругание выступало средством защиты от злых демонов, “завидующих” человеческому счастью. Существовали специальные песни, носящие в себе все формы обругивания, которые исполнялись в Риме не только во время праздников плодородия, но и на свадьбах и во время чествования триумфаторов.
Из античного мира смеховая культура перешла в средневековье, сохранив свою языческую сущность, несмотря на победу христианства. Более того, смеховая культура проникла в самую сокровенную часть христианства — в церковную службу, став ее составной частью на долгое время, пока церковная и светская жизнь не приобрели значительных различий. Смеховые обычаи средних веков лишь генетически связаны с языческими религиозными обрядами, они свободны от религиозных догматов, мистики, доказательством чего являются пародии и на сам церковный культ.
В средние века смеховая народная культура проявилась в основном как карнавальная, площадная (действо происходило на площади), хотя карнавалом не ограничивалась. Кроме карнавала, существовали особые “праздники дураков” (festastultorum), праздник осла, а также — как часть церковного обряда — “пасхальный” и “рождественский” смех, при котором во время праздничного богослужения священник произносил речи, не всегда отвечающие требованиям повседневной морали.