Стало быть, событие зафиксированное письменной историей и подтверждённое письменными сообщениями испанских летописцев и арабских историков, легло в основу «Песни о Роланде», дошедшей до нас в списке середины XII века, единоличное авторство которой сторонники индивидуалистической теории приписывают некоему фантастическому Турольду, гениальному поэту. Ж.Бедье считает, что для рождения «Песни о Роланде» вовсе не нужны были века творческих усилий ряда поэтов-жонглёров. Поэма родилась в тот момент, когда гениальный Турольд выдумал конфликт Роланда и Оливье. Но, как показывают факты, этот конфликт был выдуман ещё за век до Турольда.
«Индивидуалисты» отправлялись от того положения, что все свидетельства о легенде Роланда появились позднее Оксфордского списка. Стало быть, «Песнь о Роланде», подписанная Турольдом, - начало, она родилась как чисто поэтическая фикция, весьма далёкая от исторической правды. Бедье прямо утверждал, что «Песнь о Роланде» могла и не существовать. Она существует только потому, что появился гениальный автор. Дух, пронизывающий «Песнь», может быть объяснён только климатом крестовых походов, начиная с конца XI века. «Индивидуалисты» утверждают, что Роланд погиб от руки сарацин и это придумал Турольд, тогда как хроники приписывают его смерть баскам. Роланд действительно погиб от руки сарацин, но только это было зафиксировано неизмеримо раньше Турольда. Согласно Бедье, Карл Великий – воплощение защитника христиан, воплощение духа христианских походов, останавливающий солнце, чтобы отомстить неверным за смерть лучшего своего апостола (по Бедье, двенадцать пэров Карла – это своеобразная поэтическая трансформация двенадцати апостолов Христа). Но и гипербола с солнцем, и двенадцать пэров появились задолго до Турольда.
Свою теорию возникновения «Песни» Бедье облёк в эффективную формулу: «В начале была дорога богомольцев...», то есть, по Бедье, толчок к появлению поэмы дали клирики, сочинявшие всевозможные легенды, связанные с хранящимися у них реликвиями, гробницами и т.д. В легендах, повествующих о гробнице Роланда, в одном из таких центров, где останавливались пилигримы, и почерпнул вдохновение Турольд. Другой последователь индивидуализма (Пофиле) подправил формулу Бедье, сделав её категоричнее: «В начале был поэт...»
Менендес Пидаль, подробнейшим образом разобрав аргументацию как «индивидуалистов», так и более умеренных и историчных Г.Париса и Пио Райна, пришёл к выводу:
«Песнь о Роланде» появилась не потому, что поэтам XI века пришло на ум писать новеллы исторического содержания (Ж.Бедье); не потому, что хуглары X века стали обрабатывать лирические кантилены, складывая из них эпические поэмы (Г.Парис); не потому, что почти современный событиям поэт опирается на короткую традицию какого-то поэтического вымысла и сам домысливает её со свободой Ариосто (П.Райна).
Пидаль считает, что эпическая поэма рождается как современное и правдивое повествование о событиях (без всякой новеллистической традиции), претерпевает с течением времени последовательные переделки, причём каждая переделка утрачивает что-то из изначальной правды. «Эпопея, - пишет Пидаль, - не есть поэма чисто исторического содержания, но прежде всего поэма, выполняющая высокую культурно-политическую миссию истории; в этом смысле поэма является поэмой историографической...» В противовес Бедье и Пофиле, он выдвигает свою формулу: «В начале была история...» Ссылаясь на пример испанского эпоса, он категорически отвергает формулу Бедье, подразумевающую монастырско-церковное (позднее и литературное) происхождение «Песни», да и вообще героического эпоса. «В начале была история... и история была песней светского поэта, история живая для всех тех, кто, не зная грамоты и латинского языка, не мог знать письменной прозаической истории, сухой и мёртвой в латинских изображениях клириков».
Испанский эпос «Песнь о моём Сиде» родственен французскому, и проблематика его, как считает Пидаль, общая с французским. К примеру романсов для выяснения многих сторон песенного фольклора Франции обращались уже давно. Пора, говорит Пидаль, учесть и опыт испанского эпоса, предшественника романсов.
«Во всех испанских эпических сочинениях поэтическая фикция настолько сочетается с правдой, что со всей очевидностью даёт ощутить трепещущую реальность происшедших событий, в то время как древнейшие из дошедших до нас французских поэм являются редакциями, очень удалёнными от изначальных, сильно переделанными и украшенными».
Жизнь романсов, пришедших на смену эпосу, вскрывает механизм жизни эпоса в предшествующие века. Любопытно, что тема Роланда в испанских романсах оказалась устойчивее, чем во Франции. Романс про донью Альду, возлюбленную супругу Роланда, ещё и до сих пор бытует в испанских поселениях на Греческом архипелаге и в Северной Африке.
На древность французского эпоса (вопреки всем сторонникам индивидуалистической теории) указывает архаичность строфики и метрики. Данные эти показывают, что эпический жанр относится ещё к периоду становления романских языков, то есть к тому времени, когда история и поэзия были ещё одним и тем же, когда не было особой разницы между сословиями образованными и необразованными, когда люди вдохновлялись общим национальным делом, когда существовала потребность в знании и сохранении фактов действительности и прошлого, а письменности не было, когда народ с помощью стиха и песни удерживал памятные события. Это и была «песенная история».
Конечно, удалённость Оксфордской редакции от изводного текста сильно затрудняет чтение «Песни о Роланде». Когда сторонники «традиционализма» боролись с идеями Бедье, то они, как кажется, вовсе не отрицали отдельных и очень тонких наблюдений Бедье над проникновением в поэму помыслов и духа конца XI - начала XII века. Они отрицали главные и конечные выводы Бедье. Но, с другой стороны, даже и поздняя редакция поэмы передаёт настроения её зачинателей. Идея борьбы с магометанством восходит, конечно, ко временам, близким реальным событиям, которые легли в основу поэмы. Выведенные в ней паладины Карла Великого при всей гиперболизации (характерной в той или иной степени для всякого народного эпоса) всё же мало похожи на героев крестовых походов. Идея борьбы с неверными не принимает в поэме догматического характера. Пожалуй, наиболее очевидным свидетельством влияния идеологии крестовых походов является пространный эпизод с Балиганом – торжество креста над полумесяцем. Но сам эпизод – явно позднейшая вставка, противоречащая общему плану и стилистике поэмы. Наличие его – скорее аргумент против теории индивидуалистов.
Позднейшей вставкой (лет за сто до Оксфордского списка) признаётся и эпизод с Оливье (безудержная отвага Роланда – благоразумие Оливье, ставшее вскорости одним из пунктов рыцарского кодекса). Однако появление в поэме Оливье, как, впрочем, и красавицы Альды, внесло отсутствовавшую в более старых редакциях лирическую струю. По мнению Пидаля, Оливье и Альду внесла одна и та же рука (где-то около 1000 года).
Но вот всё связанное с личностью самого Роланда, его отвагой, непоколебимой верностью и любовью к Франции, всё связанное с осуждением своекорыстия отдельных крупных феодалов (Ганелон) – всё это, по-видимому, с некоторыми частными потерями и приобретениями, идёт ещё от первоначального текста. Роланд – идеальный рыцарь, патриот и правдолюбец, герой, созданный народным воображением. Отсюда его чрезвычайная популярность, отсюда устойчивость изначальных характеристик. Удивительно, кстати, сопоставляемость материала. Поэт, который так счастливо (по намерению) ввёл в поэму Альду, так и не смог реализовать свой замысел. Для этого потребовалось бы изменить характер Роланда, придать ему несвойственную чувствительность. Умирая, он думает только о выполненном долге и перечисляет товарищей по оружию. Любимую он даже не вспоминает. Иначе произошло бы нарушение целостности того Роланда, к которому слушатель, видно, уже привык и которого полюбил. Сказители, создавшие новые редакции, очень чутко улавливали вкусы и пристрастия своей аудитории.
Первоначальная редакция поэмы была, по всей вероятности, сдержаннее, суше, информативнее, с течением времени она обрастала новыми подробностями и деталями, идущими уже не от событий, а от поэтического воображения, вкусов и духа времени авторов последующих редакций.
Средневековая легенда о любви юноши Тристана из Леонуа и королевы Изольды Белокурой относится к числу наиболее популярных сюжетов западноевропейской литературы. Возникнув в кельтской народной среде, легенда вызвала затем многочисленные литературные фиксации, сначала на валлийском языке, затем на французском, в переработках с которого она вошла во все основные европейские литературы, не миновав и славянских.
Наиболее ранние свидетельства о фольклорном существовании легенды о Тристане и Изольде – «Триады острова Бретани», а также её первые литературные – валлийские же – обработки.
Далее идёт роман нормандского трувера Беруля и анонимная поэма «Тристан-юродивый» (так называемая Бернская версия), генетически с ним связанная, разрабатывающая один из его мотивов. Роман Беруля дошёл до нас лишь в виде довольно большого отрывка, но в его единственной сохранившейся рукописи текст в ряде мест сильно испорчен.
Сохранились фрагменты стихотворного романа англо-нормандца Тома (или Томаса), передающие лишь несколько эпизодов когда-то обширнейшего (не менее 17 000 стихотворных строк) произведения. Особняком стоит маленькая куртуазная новелла («лэ») талантливой поэтессы конца XII века Марии Французской «Жимолость».
Гастон Парис назвал как-то легенду о Тристане и Изольде «эпопеей адюльтера». Для известного французского литератора Дени де Ружмона, связывающего легенду с ересью катаров и - ещё дальше – с манихейством, отношения Тристана и Изольды - это прославление чувственной любви, прославление страсти как противовес христианской концепции брака. Не раз указывалось, что в основе трагедии двух молодых влюблённых – конфликт между свободным чувством и сковывающими рамками феодальной морали. Сама же легенда даёт основания для различных толкований. Она – многозначна. Нельзя сказать, что в ней нет противопоставления сильного естественного чувства, нет фатального, пессимистического взгляда на любовь, нет, наконец, столкновения ходячей морали, причём не только морали XII века, но и многих последующих столетий, с безморальным (но не аморальным) чувствованием исключительных героев. Всё это несомненно присутствует. Как и многое другое. И трагедия здесь – не только неразрешимый конфликт чувства и долга.