В нашем повседневном представлении о Средневековье фигура рыцаря – неизменно на первом плане. Так оно и было в действительности – ведь мы имеем дело с феодальной эпохой, а феодал – состоятельный и могущественный или порядком обедневший – всё равно был рыцарем. В тройственной структуре средневекового общества у феодала была одна задача и одна роль: если простолюдины трудились, обеспечивая общество материально, а духовенство молилось, учило и наставляло, то феодал был воином. Он оборонял страну от внешних врагов, сам отправлялся в военные походы, а порой и просто возглавлял шайку головорезов и беззастенчиво грабил – и чужих, и своих.
Но на протяжении столетий облик рыцаря-феодала менялся. Менялась и феодальная культура. Вернее, из общей господствующей феодально-церковной культуры постепенно вычленилась очень своеобразная культура рыцарства. Произошло это в пору зрелого Средневековья, то есть в конце XI и в XII столетии. К этому времени уже завершилось так называемое «великое переселение народов», на территории Европы начинали складываться национальные государства, заметно развились техника и всевозможные ремёсла, расширились торговые связи. Внушительные успехи сделала и культура: с поразительной быстротой на разных концах континента возникают школы нового типа – университеты, где преподаются и светские дисциплины, а не одна теология. В архитектуре на смену монументальному романскому стилю приходит более экспрессивная и выразительная готика. Огромных успехов добивается литература на новых, недавно родившихся языках; она вырастает не только количественно; на смену нескольким её жанрам приходит целая их россыпь. Именно в это время сложились те жанровые разновидности и формы, которые просуществуют затем несколько веков. Изменился и тип писателя: если раньше им был почти исключительно учёный монах, одиноко трудившийся в монастырской келье, то теперь берутся за перо представители всех сословий – кроме духовных лиц и рыцари, и простые горожане. Показательно, что университеты открываются в городах, которые к тому времени добиваются известной самостоятельности – прежде всего экономической, но также политической и культурной.
В это время усложнились и умножились связи с Востоком. Впрочем, Восток уже давно уже был совсем рядом, буквально под боком, в Испании, ещё в начале VIII века захваченной арабами (их называли маврами или сарацинами). С этим Востоком связи не прерывались, хотя с «неверными» шла непрерывная упорная война. Иные феодалы-христиане (особенно из испанской Кастилии) нередко заключали союзы с мавританскими халифами, а купеческие караваны или толпы паломников переваливали через Пиренеи. У арабов, и как раз арабов испанских, была высокая по тем временам культура, нашедшая выражение в замечательной архитектуре, прикладном искусстве, философии и поэзии.
В конце XI века началась эпоха крестовых походов, и перед удивлённым Западом предстали диковинки Ближнего Востока – остатки искусства Древней Греции, пышная культура Византии, многоцветный и притягательный мир арабских Сирии, Ливана, Палестины.
Ни укрепление королевской власти, ни богатеющие города, ни рост образованности, ни связи с восточными народами – ни одно из этих явлений в отдельности не могло повлиять на глубокую трансформацию феодальной культуры. Лишь их сочетание привело к возникновению новых форм литературы и искусства, которые принято называть «куртуазными».
«Куртуазный» означает «придворный». Действительно, новые формы культуры отвечали запросам больших и малых феодальных дворов и обслуживали прежде всего их обитателей. Но понятие куртуазности не было адекватно реальным придворным обычаям и нравам эпохи. Даже напротив: как её понимали прежде всего поэты, она этим обычаям и нравам решительно противостояла. И поэтому идеалы куртуазии явились своеобразным протестом против не очень поэтичной повседневности.
Впрочем, к началу XII столетия замковый быт заметно изменился по сравнению с предшествующими веками. Замки строились повсюду: каждый феодал хотел иметь свой «двор», пусть совсем маленький. При строительстве, конечно, учитывались задачи обороны – замки оставались крепостями. Но стали думать и о комфорте: удобней стали покои сюзерена, обширней и пышнее – пиршественная зала, просторней – внутренний двор. Всё это украшалось скульптурой, резным орнаментом, гигантскими коврами. Времяпрепровождение феодалов стало разнообразнее; в нём появилось больше праздничности, ярких красочных увеселений и забав. Отношения между людьми оставались, естественно, прежними, основанными на принципах сословности и религии, но вместе с праздничными одеждами в быт вошёл некоторый внешний лоск – стали цениться учтивость обращения, умение вести беседу, слушать исполнение любовных песен или чтение увлекательных рассказов о фантастических похождениях рыцарей, об их подвигах во славу уже не сюзерена, а своенравной красавицы.
Куртуазность захватила, конечно, лишь самую поверхность феодальной культуры, но придала ей неповторимые пленительные черты. Связанные с понятием куртуазности идеалы благородства и верности, самоотверженности и бескорыстия отразили не эгоистические интересы рыцарства, более широкие и передовые воззрения эпохи. Вот почему они не утратили своего значения и в наши дни.
Куртуазия как бы стала новой своеобразной религией средневекового Запада, со своими ритуалами, системой ценностей, со своим божеством – Прекрасной Дамой. Нет, куртуазия не посягала на старую религию – христианство, но она сформировалась рядом с ним и почти вне его. Куртуазия как комплекс моральных и эстетических норм носила подчёркнуто светский, внецерковный характер. Вот почему на неё порой посматривали косо, нередко преследовали её пропагандистов, а самый знаменитый и яркий трактат по куртуазии – книгу Андрея Капеллана «О пристойной любви» в конце концов запретили деятели католической церкви.
У куртуазии были свои сторонники, были венценосные покровители, поощрявшие поэтов и старавшиеся утвердить при своих дворах её «законы», но в целом куртуазия не вошла в повседневный замковый быт и реализовалась по преимуществу только в области поэзии. Если мы и находим подчас отражение куртуазных идеалов в изобразительном искусстве Средневековья, то это также связано с литературой – это красочные миниатюры-иллюстрации в рукописях, изделия из кости или металла, иллюстрирующие литературные сюжеты, несколько позже – яркие гобелены и шпалеры, на которых также изображены герои куртуазных повествований или исполнение поэтом-менестрелем любовных песен в кругу изящных кавалеров и дам.
Авторы эпосов конца XII века были людьми не совсем обычного склада; они выделялись тем, что владели секретами искусства и горели желанием показать нам большой диапазон интересов и идей в живой и легковоспринимаемой форме, которая делает их – если их свидетельства использовать с долей воображения и осмотрительности – значительно более верными проводниками на пути к пониманию умонастроений их эпохи, чем официальная теология.
Одни из самых значительных произведений этого времени – «Песня о Нибелунгах», «Песнь о Роланде», «Песнь о Сиде» и «Тристан и Изольда».
«Песнь о Нибелунгах», записанная около 1225 года – самое значительное произведение немецкого эпоса. В основе «Песни» лежат древние германские сказания, восходящие к временам нашествий кочевников. Историческим зерном эпоса является разрушение бургундского царства гуннами в 437 году. Зигфрид, доблестный королевич Нидерланский, приезжает в Вормс свататься к королеве Кримгильде и помогает её брату, бургундскому королю Гюнтеру, обманом добыть в жёны могущественную королеву Исландии Брунгильду. Проходит много лет, и Брунгильда, узнав об этом обмане, приказывает убить Зигфрида. Вдова убитого Кримгильда замышляет кровавую месть. Выйдя замуж за короля гуннов Аттилу, она заманивает в гуннскую землю своих братьев с их дружиной, и здесь, во время пира, погибает весь бургундский род.
С тех пор как в 1837 году была опубликована «Песнь о Роланде», научные споры о ней не прекращаются. До нас дошло несколько редакций поэмы (рифмованных и с ассонансами). Важнейшая из них – так называемый Оксфордский список середины XII века. Именно он почитался если не изводным текстом, то, во всяком случае, наиболее к нему близким.
Поводом для создания эпической поэмы послужили далёкие события 778 года, когда Карл Великий вмешался в междоусобные распри мусульманской Испании, выступив по просьбе сторонников багдадского халифа против Абдеррахмана, решившего отложиться от Багдадского халифата и создать самостоятельную державу. Взяв несколько городов, Карл осадил Сарагосу, однако через несколько недель вынужден был снять осаду и вернуться за Пиренеи из-за осложнений в собственной империи. Баски при поддержке мавров напали в Ронсевальском ущелье на арьергард Карла и перебили отступающих франков. Среди других в этом бою погиб, по свидетельству Эгинхара, историографа Карла Великого («VivaCaroli», между 829-836 гг.), «Хруотланд, маркграф Бретани». Напавшие разбежались. Покарать их не удалось. Сохранившиеся хроники того времени долго замалчивали это событие. Впервые о нём сообщила хроника 829 года («Annalesregioshasta 829»), то есть через пятьдесят лет после события. Совершенно очевидно, что официальные летописцы никак не были заинтересованы в столь неприятных признаниях. Логично предположить, что в народной памяти рассказы об этом событии крепко удерживались и игнорировать «глас народный» летописцы уже не могли. И ясно, что ходили не просто слухи, сбивчивые рассказы; печальная повесть о событии была, по-видимому, облечена в какую-то отточенную стихотворную форму. Факты показывают, что в те времена общей неграмотности, наряду с письменной историей, прерогативой официальных грамотеев, существовала «песенная история» (термин Педаля), и эта песенная история иной раз оказывалась достовернее и могущественнее письменной.