Вообще, как таковой, термин узаконил французский поэт Г. Аполлинер, употребив эффект удивления (surprise). Развив его высказывание, и введя новый термин – «ошеломляющий образ» (image stupefiant) - сюрреалисты расширили диапазон сопоставляемых явлений и подключили их к сфере подсознательного. Используя данный термин, Бретон настаивал на потенциальной возможности сближения любых слов без исключения, что открывало новые горизонты, но предвещало и определенные опасности - соединение несоединимого обретает смысл, если оно состоялось; нередко же детали, оказавшиеся рядом, так и остаются чуждыми, искры сближения не вспыхивает. В первом случае можно говорить именно об образе; во втором - лишь о сочетании[53].
Именно поэтому, основополагающим принципом сюрреалистической эстетики явилось, прежде всего, автоматическое письмо, в процессе которого и должны были родиться «ошеломляющие образы»: речь шла о том, «чтобы в процессе написания или произнесения слов в момент гипнотического состояния передать функционирование мысли, ее следы...», поэтому «само определение сюрреалистической деятельности неотделимо от определения автоматизма»[54].
Не менее важной составляющей является особое понятие «объективной случайности», - почти обязательное обращение к черному юмору и значение игрового начала: «сюрреализм - это, прежде всего, игра, всевластная игра»[55]. Именно эти определяющие черты и являются, по мнению последователей сюрреализма, предпосылками рождения «ошеломляющего образа».
Так же, необходимым условием рождения нового искусства Бретон считал наложение грезы на явь - не просто предпочтение сновидению, но именно полное равноправие, смешение пригрезившегося и реально видимого. Бретон возмущался привычкой сознания придавать совершенно разное значение случившемуся в состоянии бодрствования и пережитому во сне. «Мы полагаем, - уточнял Бретон, - что все эти веши должны совпадать или же накладываться друг на друга на этой границе…»[56]. Той «новой реальности», которая открывалась таким путем, сюрреалисты придают мистический смысл: «В полном одиночестве, при наступлении сна», говорит Бретон; «образы в полусне»[57], говорит Эрнст. Состояние сна и становилось, таким образом, адекватным творчеству.
Стремясь уяснить явления, протекающие в бездонных глубинах духа, сюрреалисты обращаются к записи сновидений, изучению детского творчества, искусству душевнобольных, видя в этом «примитивную, анархическую и творческую силу внутренней жизни, свободной от велений рассудка»[58]. Воплощение в сюрреализме подсознательного придает даже узнаваемым предметам ирреальный смысл, что делает такую образность антиподом реалистического творчества. Реальность подсознания отражается с фотографической детальностью и точностью и утверждается в противовес реальности разумного видения. «Интуиция – провозгласил Бретон - единственное средство познания истины, ибо разум здесь бессилен и акт творчества имеет иррациональный, мистический характер»[59].
Именно поэтому, родовой признак сюрреализма - это досконально выписанные и легко узнаваемые предметы, поданные, однако, в сочетаниях, которые ставят в тупик. Сюрреалистическая предметность близка предметности театра абсурда: бытовое здесь предстает в чудовищных комбинациях, порождая ощущение фантасмагории. Абсурдные сочетания обычных, почти банальных предметов - основа сюрреалистической поэтики. То, к чему мы привыкли в комнате, вынесено из нее, то, что должно быть на просторе - оказывается в замкнутом пространстве.
В классической литературе сюрреализм традиционно представлен как течение, основанное отчасти на теории психоанализа З. Фрейда. И действительно, представители сюрреализма искали мистическую истину на уровне о двух определяющих инстинктах - эросе и танатосе. Однако, по мнению Ж. Шенье-Жандрон, чьи сведения базируются на изученных ею заметках записной книжки А. Брентона, между представителями сюрреализма и известным психоаналитиком существовала глубокая полемика. Фрейд считал словоизлияния больного («свободные ассоциации») способом познания человека и среды, сюрреализм же, в свою очередь, видел в этом процессе основную цель: только в таком состоянии человек (и художник) проявляет себя, освобождается от давления общества, становится личностью. «Для психоаналитиков, - осуждающе писал Бретон, - автоматическое письмо только средство исследования подсознательного. Они отказываются рассматривать продукт автоматического письма сам по себе»[60].
Именно поэтому, в одном из писем Бретону, Фрейд благодарит за внимание к своим трудам, но признает свою неспособность понять, «чего же хочет сюрреализм»; а в другой раз он вообще называет сюрреализм «фетишизированным извращением», поскольку «избрав подсознательное, отдав ему предпочтение, сюрреалистическая мысль ограничила себя лишь частью явления»[61].
Таким образом, творчество сюрреалистов хоть и представляется на наш взгляд достаточно своеобразным, тем не менее, мы не можем не согласиться с мнением исследователей в том, что в истории мирового искусства это течение осталось как одно из самых ярких явлений, и, не смотря на прошедшие десятилетия, и в настоящее время влияет на современное искусство не самым последним образом. И если говорить о сюрреализме как о самобытном художественном направлении, то будет уместным завершить данный обзор следующим высказыванием, характеризующим подлинное стремление сюрреалистов: «поддержать в живом, активном состоянии ту поистине безграничную систему аналогий, которая позволяет человеку связать между собой предметы, внешне предельно удаленные, и хотя бы отчасти открыть природу наполняющих вселенную символов»[62].
ГЛАВА 2. ТВОРЧЕСТВО МАКСА ЭРНСТА(1891-1976)
Макс Эрнст родился в германском городке Брюль, недалеко от Кёльна. Его отец, Филипп Эрнст, преподаватель в школе глухонемых и несостоявшийся живописец, мечтал о том, чтобы Максимилиан стал художником и всячески поощрял его занятия рисованием – «именно отец подтолкнул юношу к занятиям искусством» – отмечает Г. Диль[63].
Таким образом, мы видим, что истоки творчества художника тянутся еще с детских лет, что подтверждается и следующими его воспоминаниями: «меня… неотразимо притягивали всякие никчемности, мимолетные радости, чувство упоения… истории выдуманных или действительных путешествий… словом, все то, что наши преподаватели этики именовали «химерой», а преподаватели закона Божия – «тремя источниками зла»…привлекало меня необычайно… смотреть вокруг – было моим любимейшим занятием. Мои глаза жаждали не только того чудесного мира, который вторгался в них извне, но и другого, таинственного и тревожного, который вырастал и вновь исчезал в моих мечтах»[64].
Молодой художник с первых шагов проявил себя как яркая и талантливая личность. Знакомство с А. Макке позволило ему войти в круг художников: он завел контакты с «Новым объединением художников» в Мюнхене, познакомился с Кандинским, Аполлинером, Делоне, Арпом и др., глубоко его восхищавшими мастерами.
С началом Первой мировой войны Эрнста мобилизуют, и он попадает в артиллерию, откуда его вскоре переводят в штаб полка. Стремясь «преодолеть отвращение и мучительную тупость, вызываемые службой и ужасами войны»[65], Эрнст использует любую возможность, чтобы рисовать и писать, и, вернувшись в Кельн, художник с жадностью берется за прерванную работу.
За то время пока художник был на фронте, в Германии развернулось и окрепло движение Дада, и Эрнст тут же присоединяется к их борьбе, организуя совместно с Бааргельдом дадаистскую группу в Кёльне, и отныне именует себя Дадамакс. «Тогда, в 1919 году в Кёльне, Дада для нас в первую очередь означало определенную духовную позицию, - вспоминал Эрнст. - Дада было началом бунта, порожденного любовью к жизни и яростью; то был результат абсурдности, невероятного свинства той идиотской войны. Мы, молодые люди, точно оглушенные вернулись с этой войны, и наше возмущение должно было найти какой-то выход. Вполне естественно, это выливалось в выпады против основ той цивилизации, которая привела к этой войне, - в выпады против языка, синтаксиса, логики, литературы, живописи и так далее... В своем рвении мы стремились к тотальному ниспровержению»[66].
Именно в это время Эрнст начинает работать в технике коллажа, модернизируя его. В отличие от коллажей кубистов и дадаистов, которые использовали рваную бумагу и различные предметы, он использует фрагменты гравюр из научных изданий и таблиц, а также каталогов, рекламных проспектов и плакатов, и даже иллюстрации бульварных романов. А Арагон даже характеризует этот вид его творчества как «поэтический коллаж»[67].
Позднее художник вспоминал, как родилась идея этой техники: «Однажды, в 1919 году…я был поражен наваждением, приковывавшем мой раздраженный взор к страницам иллюстрированного каталога, на которых красовались предметы… Я нашел там собранные воедино настолько различные фигуративные элементы, что сама абсурдность этого собрания вызвала во мне внезапное усиление зрительно-пророческих способностей и породило галлюцинирующий и необычайный ряд противоречивых… образов, накладывающихся друг на друга с настойчивостью и быстротой, свойственными любовным воспоминаниям и образам в полусне… Эти образы сами вызывали новые планы... Стоило только добавить их на страницы этого каталога путем живописи или рисунка, а для этого надо было лишь тихонечко воспроизвести то, что виделось во мне…»[68].