В советском искусстве эротический аспект был табуирован. Отблеск интереса к нему широко представлен лишь в «народном искусстве», бытовом и уголовном шансоне. Знаменитая песня Утесова «У самовара я и моя Маша» была запрещена за озорной намек, что супругов может связывать не только страсть к строительству коммунизма. Социальные и культурные последствия такого жесткого запрета были в целом, негативными.
Однако некоторые исследователи считают, что нельзя говорить о полном отсутствии эротики в советское время. Эротика был лишь трансформирована, сублимирована в соответствии с социальными задачами. Еще в начале Октябрьской эпохи первые советские интеллигенты – Луначарский, например, – относились к эротике с некоторым барственно-доброжелательным снисхождением – «Нам нужна здоровая эротика!» В начале ХХ века среди европейских авангардистов в связи с возникшим культом машины развиваются эксцентричные идеи об эротизме механизма – воплощении космической созидательной энергии. Но только в нашей стране эти мотивы приобрели конкретные черты, ведь станок как эротический символ встраивался в общий культ утилитарного.
В середине 20-х вся эротическая проблематика попала в руки «неистовых ревнителей». «Половая жизнь как неотъемлемая часть прочего боевого арсенала пролетариата» – это не пародия, а, увы, существовавший подход, сформулированный в научной монографии А.Б. Залкинда «Революция и молодежь». Переведя страну на казарменное положение и заняв все свободное время граждан работой, спортом и военно-идеологической подготовкой, они добились тотальной сублимации любовной энергии в коллективных формах. Коллективный эротизм унифицировал характер и красоту советской молодежи, приблизив ликующего рабочего к колхознице, сделав мужеподобными женщин. Скульптура Мухиной «Рабочий и колхозница» – это не только символ трудового союза серпа и молота, но и идеальная, с точки зрения искусства того времени, пара сексуального соответствия. Советским людям было дано два главных объекта сублимированного сексуального влечения: Вождь-Отец и Родина-Мать. Падение культового режима было пережито народом, по крайней мере, той его частью, которая искренне верила революционным догматам, как тяжелая сексуальная травма.
2. Два аспекта презентации эротического в культуре
В любом обществе всегда имелась и имеется определенная часть людей – малоискушенных, которые искренне убеждены, что искусство должно изображать только прекрасное. А ведь хорошо известно, что изображение некрасивого, даже безобразного с общественной точки зрения всегда было предметом искусства: химеры Нотр-Дама, невероятные композиции Сальвадора Дали или же грустная, удивительная скульптура Родена, название которой говорит само за себя: «Та, которая была прекрасной Омиер»... Да, да! Не Венера Милосская с крутыми бедрами, а увядшая женщина с иссохшими грудями! И это – тот же Роден, автор «Весны» и «Первого поцелуя»... Луи Фердинанд Селин высказался точно и недвусмысленно: «В уродстве столько же возможностей для искусства, сколько в красоте». И вот именно эта контрастность, многомерность, противоречивость человеческой сущности – человеческой, а не идеальной умозрительной ее модели – воистину прекрасна!
Следует отметить, что эротического искусства как универсальной формы вообще не существует; для японца хэиянской эпохи самым эротичным было стихотворение, в котором описывается блеск луны на реке. Главным становится предчувствие того, что стоит за эротическим переживанием, которое человек может достигнуть индивидуально. Эротическое искусство указывает путь к этому переживанию, но никогда не предъявляет его зрителю с порнографической убедительностью. Порнографии в искусстве не существует. Дело не в моральном порицании и отрицании порнографии: это не искусство Дело в том, что в отличие от искусства, которое тоже вынуждено подчиняться товарно-рыночным законам, но которое обладает при этом и неким трудноопределимым духовным сверхзначением, порнография – просто товар, и ничего больше, это нечто несомненно отличное от искусства, которое насквозь пронизано именно личностными переживаниями. Различие между порнографией и эротикой нужно искать не в содержательном, а в стилистическом слое художественного произведения, то есть в том слое, который только и значим для определения – произведение искусства перед нами или нет. Обратим внимание, что риск порнографии особенно велик в низкоструктурированных видах искусства – в кино, фотоискусстве, в зрелищах, где художник манипулирует физическими телами или их фотохимическими отпечатками.
Следует сказать, что эротическое создается искусством заслонения сексуального объекта, в то время как при порнопоказе сексуальный объект подвергается полному разглядыванию – заслонение теряет всякий смысл. Возбуждение охватывает разглядывающего в силу машинизации того, что было органичным, интимным и запретных. В культуре большинства народов мужчины и женщины не обладают равным правом на взгляд. Мужчина «имеет право» разглядывать проходящих мимо женщин, женщины же «не имеют права» разглядывать мужчин. Таким образом, женщине культурной традицией предопределено место эротического объекта. Феминистское движение, в том числе и в искусстве, ведет борьбу с этой унизительной, по его мнению традицией, ведь женское тело становится в таком контексте «товаром». Здесь стоит вспомнить отношение к женскому телу в разные эпохи. Так в античную эпоху, где все было подчинено принципу «вещественности и телесности», человеческое тело стало ценнейшим материалом. Но, что самое интересное, на ранней стадии развития античной скульптуры обнажению подвергались мужские тела, а женские умело драпировались. Позднее греки приходят к пониманию красоты обнаженного тела, которое не требует иных украшений, кроме данных ему самой природой. Но античная скульптура была только холодным прекрасным человеческим телом, в которое не вдохнули огонь жизни. Вскоре с развитием изобразительного искусства в бездонных глазницах заискрился взгляд – изображение ожило и стало более приближено к живому оригиналу.
В христианскую эпоху красота обнаженного человеческого тела отступила на второй план, уступив место религиозным сюжетам и напоминанию о грехопадении, когда нагота стала восприниматься как что-то постыдное. Постепенно женщины драпируются настолько, что все прекрасные формы теряются. Эпоха Возрождения возвращает художников к античным образцам, но вне искусства «ню» воспринимается как что-то мерзкое, вернее, выходящее за рамки общественной морали.
На рубеже ХХ века происходит высвобождение женского тела из оков корсета, которое знаменитый французский портной того времени Поль Пуаре сравнил с падением Бастилии. Это освобождение тела имело резонанс в культуре. Получил развитие спорт, резко изменился характер хореографии и т.д. Изменению характера одежды шло параллельно внедрению в культуру начала века мотивов Востока, как символической страны утонченной и извращенной эротики. Поразительно, что раскованное женское тело первоначально часто драпируется в «восточные» одежды – тот же Пуаре вводит моду на шаровары и брюки для женщин, – по типу близкие к мужским одеяниям. Вскоре на подиуме появляется миниатюрная манекенщица Твигги, родоначальница моды «мини». Женское тело становится достоянием общественности и заставляет общество пересмотреть взгляд на запреты обнажения.
Это время бурного развития фотографии, которая позволяет настолько приблизить модель к оригиналу, что иногда забывается то, что перед нами произведение искусство. Как и художников, фотографов живо заинтересовала нагота. Но тут же встал вопрос – насколько можно раздеть модель, чтобы не вызвать протест общественности, не переступить границу дозволенного в искусстве. Даже вопрос не в том, на сколько раздеть, а как раздеть. Когда нет искусства или хотя бы ремесла, то эротика становится особенно мстительным жанром, тем паче в фотографии, ведь, раздевая модель, фотограф в первую очередь раздевает самого себя.
Обратимся к такому социальному институту как театр. Прежде всего, очевидно, что в театре сильной эротической провокацией служит непосредственная телесная близость, возбуждающая желание физического контакта. В середине XVIII века общеизвестные преобразования сделали непреодолимой линию рампы. Это было важнейшим шагом, одновременно удалившим актера от зрителя и сблизившим его с произведением искусства. Прямой контакт с исполнителем, находящимся за запретной чертой, сохранился в опосредованных формах: понравившихся актеров засыпали цветами, не понравившихся – гнилыми овощами, и в том и в другом случае «прикасаясь» к объекту эмоции. С течением времени появился автограф, точнее ритуал получения автографа. Автограф «звезды» на фотографии свидетельствует о моменте личного контакта с плотью и кровью артиста, становится "оттиском" подлинного, внесценического, внеэкранного, тела. Вместе с тем главной привилегией зрителя остается сам процесс смотрения. Свобода смотрения, возможная в театре, сформулировала и тип поведения в зале, ставшем объектом самосозерцания.
Мужчины достаточно откровенно, с недопустимой в других социальных собраниях бесцеремонностью, разглядывают женщин. В XVIII-XIX веках посетительницы театра иногда использовали маску, предмет актерского реквизита, что гарантировало неузнанность и соответственную свободу поведения. Физическая привлекательность одновременно акцентировалось людьми и суммировалось культурой. Фундаментальное желание актера – нравиться публике, главное желание зрителя – получить удовольствие от увиденного. Вместе с тем эстетика, мораль искали для «стана и ножек» дополнительных мотивировок или стремились свести их воздействие до минимума. Женщин играли мужчины, актрисам не разрешалось переодеваться в костюм противоположного пола, табуировалось телесное соприкосновение и т.д. Все это скорее разнообразило эротические коннотации зрелища: как отмечал Р. Барт, живое тело, превращаясь в знак, неизбежно обладает двойным означаемым, всегда отсылает и к самому себе. Сегодняшняя мода или интерес к «жизни человеческого тела» в принципе ушел из театра. Снятие табу оказалось недостаточным для проникновения, точнее, обретения эротики сценой. Актеры так же не умеют показывать, как зритель – смотреть. В этой системе координат возможна грубая порнография, но не легкая эротика, о которой говорит Барт и которая неотделима от искусства смотрения.