- Мне трудно судить о художественных достоинствах рисунка, но вижу, что сделан он не по правилам: сам рисунок маловат, а поля слишком велики. Посмотрите, какие поля у других абитуриентов!
Отец пал духом настолько, что долго не решался дать мне совет. Что делать? Кончать этот рисунок, и будь что будет, или приниматься за новый? Весь вечер, пока мы прогуливались, он ломал себе голову, а после, в кино, посреди сеанса вдруг громко спросил:
- А может, рискнуть? Начать заново? - И, помолчав, добавил: - Ведь впереди еще три дня!
На нас уставился весь зал. Я никогда не упускал случая помучить отца, но на этот раз его тревога передалась и мне - было уже не до шуток.
- Выспись как следует,- сказал отец, прощаясь со мной на ночь,- и не думай об этом, а утром решишь, как поступить.
Ночь - и я вновь очутился перед чистым листом! Так прошел третий день. Взглянув на меня, отец сразу понял, что дела плохи:
- Ну как?
- Я начал снова,
- И получается?
- Я еще почти ничего не сделал - искал пропорции, надо же наверняка!
- Конечно, надо наверняка, но все-таки... целый день ушел на пропорции... Зря я тебе посоветовал начать новый рисунок!
Выйдя, я увидел отца с газетой. Он, молча, посмотрел на меня, но ни о чем не спросил.
- Я сделал потрясающий рисунок,- сказал я спокойно,- но он много меньше первого.
Слова мои обрушились на отца как бомба. Впрочем, столь же ошеломителен был вердикт комиссии. Меня приняли в Школу Изящных Искусств «несмотря на несоответствие представленной работы требуемым размерам, ибо рисунок выполнен столь безукоризненно, что комиссия считает возможным отступить от правил».
Как и предчувствовал Дали, он поступил в Академию Сан-Фернандо, несмотря на размеры своего рисунка. Дон Сальвадор вместе с Анной Марией, уставшие от беспокойства, облегченно вздохнув, уехали в Фигерас, оставив Дали под присмотром каталонского студента Хосефа Форматер.
Постепенно Дали начал «выходить из своей скорлупы». К этому его побудил один из самых заметных обитателей Резиденции Хосе Бельо Ласьерра (Пепин), которому Дали в «Тайной жизни» приписывает честь «открытия себя»:
«Однажды, когда меня не было в комнате, горничная оставила дверь открытой, и Пепин Бельо, проходя мимо, увидел две мои кубистические картины. Он не мог удержаться, чтобы не оповестить об этом открытии членов своей группы. Эти знали меня только в лицо, и я был объектом их едких насмешек: они называли меня то «скрипачом», то «художником», то даже «поляком». Мой нарочито романтический стиль в одежде дал им повод судить обо мне неуважительно; сами они были приверженцами современной европейской моды. Мой серьезный вид и отсутствие чувства юмора побуждали их ехидно считать меня существом, отмеченным умственной недостаточностью и обладающим слишком экзотической внешностью. Действительно, ничто на свете не могло сильнее контрастировать с их английскими костюмами и жакетами для гольфа, чем мои бархатные жилеты и болтающиеся шейные платки. Их элегантные прически, над которыми регулярно трудились парикмахеры «Ритца» и «Палас-Отеля», резко контрастировали с моими длинными спутанными космами до плеч. Вся эта компания денди и учеников внушала мне поначалу ужас. Когда они появлялись в моей комнате, я впадал в полуобморочное состояние».
Девятого октября 1922 года, спустя всего несколько недель после переезда Дали в Резиденцию, в возрасте восьмидесяти лет умерла его бабушка по матери, Мария Анна Феррес. Она была похоронена рядом с первым Сальвадором. Анна Мария Дали вспоминает, что последними словами бабушки были: «Мой внук - в Мадриде. Мой внук будет великим художником. Самым великим в Каталонии». Ее смерть оказалась еще одним ударом для ее дочери Каталины, тетушки Дали, которая еще не полностью оправилась от потери своей сестры Фелипы в прошлом году.
«В ту пору генерал Примо де Ривера, отец Хосе Антонио, основателя Фаланги, жестоко расправлялся с любым проявлением бунтарства. Недавние выборы возбудили новый всплеск политической активности, и все мои фигерасские друзья оказались революционерами. Отцу же, исполняя свои профессиональные обязанности, приходилось не раз документально заверять злоупотребления, совершенные правыми при подготовке и проведении выборов. Не появись я в Фигерасе, это, возможно, осталось бы без последствий, но я принялся на каждом углу разглагольствовать об анархии и монархии, привлекая всеобщее внимание. Все это в итоге и привело меня в тюрьму. Отец мог бы подробно и точно описать случившееся, я же ограничусь тем, что упомяну об этом колоритном анекдотическом эпизоде моей жизни». Отец Дали, уверенный в полной невиновности своего сына, приехал в Мадрид, предприняв собственное расследование, а заодно занялся другими делами. Директор Мигель Блей заявил ему, что Сальвадор - «большевик от искусства». Дон Сальвадор беседовал также с некоторыми студентами, учителями и даже с дворниками. Кристино Мальо в подробностях вспоминает его визит. Будучи человеком вспыльчивым, нотариус схватил одного из учителей за грудки и собирался было ударить. Он пришел к выводу, что во всем виноват Рафаэль Доменеч. В итоге дон Сальвадор составил от имени сына прошение и направил его в Министерство образования.
Несмотря на уверенность Дали Куси в том, что поведение его сына станет безупречным, Сальвадор явно вознамерился отомстить Академии и ее учителям, ибо его переполняло презрение к ним. Он знал, что его поддерживали многие друзья и сторонники, включая влиятельного театрального режиссера и критика Сиприано Риваса Черифа, который в марте 1924 года напечатал статью «Дело Сальвадора Дали» в одном из ведущих журналов страны «Espafia» («Испания»), - Дали регулярно читал его с октября 1919 года. По мнению автора, Дали не был замешан в школьных беспорядках, но он был «неудобен», чем и вызвал гнев консервативных преподавателей. «Возможно, своим суровым обращением они только спровоцируют упорство художника, чье дарование не может быть зависимым от каких - либо преград», - писал Ривас Чериф. И в этом он оказался прав. В письме домой Дали сообщил: «Это был единственный способ с достоинством противодействовать их гадкому обращению, любое другое поведение означало бы примирение с несправедливостью, и я нахожу абсолютно неправильным, что невежественные люди осмеливаются экзаменовать меня». На следующий день Дали уехал в Барселону. Пришла хорошая новость - граф Эдгар Невиль (известный испанский драматург, журналист и дипломат) намеревался купить его картину с изображением Мадонны и просил назначить цену. «Значит, я богат! - воскликнул Сальвадор и добавил: - Как только я приеду в Кадакес, я буду вновь писать». Это обещание не могло утешить его отца, но, тем не менее, Дали смог за лето убедить его, что решение комиссии было несправедливым.
Сохранился отцовский комментарий к исключению Дали. 12 ноября 1926 года приказ об исключении был опубликован в «Бюллетене Министерства образования и изящных искусств». Дон Сальвадор подшил приказ в свой альбом и на семи страницах высказал мнение по поводу «этой отвратительной Академии, о которой можно сказать, что она «достойно» представляет нашу несчастную Испанию». Незнание собственных законов, систематические прогулы преподавателей, произвол в оценке знаний, Рафаэль Доменеч - «наиглупейший из всех испанских педагогов» - преподает историю искусств! Что касается графики (одной из специализаций Академии), то счастливой удачей можно считать то, что у его сына в Фигерасе был прекрасный учитель Хуан Нуньес... Короче, не Академия, а просто несчастье. Неудивительно, что Сальвадор оказался жертвой этого испорченного и бесчестного заведения.
«Как же, должно быть, густо насыщена жизнь такими вот уплотнениями, состоящими из смеси случая и исступленной ловкости! Что заставило меня вспомнить о своем отце, когда одним июньским утром тот зарычал как лев:
- Идите все сюда! Скорей! Скорей!
Мы тут же все сбежались, не на шутку встревожившись, и застали отца, указывающего пальцем на восковую спичку, вертикально стоявшую на шиферных плитках. Зажегши сигару, он подбросил спичку высоко вверх, и та, описав порядочную петлю и, скорей всего, погаснув в полете, вертикально упала вниз и, прилипнув концом к раскаленной плитке, встала торчком и снова от нее зажглась. Отец, не переставая созывал крестьян, которые уже столпились вокруг него:
- Сюда! Сюда! Такого вы уже больше никогда не увидите!
В конце обеда я, все еще находясь под сильным впечатлением этого столь взволновавшего меня происшествия, изо всех сил подбросил вверх пробку, и она, ударившись о потолок, отскочила потом от верха буфета и, в конце концов, замерла в равновесии на краю карниза, на котором висели портьеры. Это второе происшествие ввергло отца в состояние полной прострации».
В Фигерасе я понял, что мое исключение поразило отца в самое сердце, не оставив никакой надежды на официальное профессиональное продвижение. В этом душевном состоянии я и запечатлел его с сестрой на одном из моих лучших карандашных рисунков. Взглянув на него, всякий поймет, как тяжело переживал отец исключение- лицо его исполнено горечи и скорби».
«Через несколько дней я получил от отца письмо, в котором он объявлял мне, что я ему больше не сын. Я не намерен раскрывать здесь тайные причины, подвигшие отца принять это решение, это касается только нас двоих». На самом деле там была причиной одна из картин, на которой было написано в аллегорическом смысле «Я плюю на портрет своей матери», позже Дали объяснил это тем, что «во сне мы все причиняем боль людям, даже любимым». Но тогда Сальвадор Дали вызвал бурю отцовского гнева, вследствие чего последовали выгоняние из отчего дома, уменьшение доли наследства и долгий путь борьбы с отцом. «Я не стану бередить рану, повлекшую за собой целых семь лет разлуки,- мы оба достаточно выстрадали. Когда я прочел письмо, мне страшно захотелось постричься наголо. Но этого мне показалось мало - я велел обрить себе голову. Свои черные кудри я похоронил в могиле, которую самолично вырыл ради такого случая на берегу. Заодно схоронил там же целую груду ежиных скорлуп - останки моих полуденных трапез. А после поднялся на холм, откуда виден весь Кадакес, и там долго сидел под оливами, глядя на пейзаж моего детства, отрочества, юности и всей моей жизни».