И. Никонова указывает, что «порой религиозные формы принимали даже самые, казалось бы, революционные течения. Народники 70х гг. в своей пропаганде не только не шли на разоблачение реакционного характера Церкви, но и стремились порой использовать религиозную форму с целью, как им казалось, большего сближения с крестьянством».[11] Это вынуждены были признать даже авторы советского периода.
Как и в нынешнем веке, наряду с обращением к Православию, образованные слои заинтересовались различного рода мистическими учениями. Е. Элбакян отмечает: «Либеральная российская интеллигенция начала ХХ века делает попытку вернуться к религии, но не в лоно официального православия. Характерными для этого периода в истории российской интеллигенции были искренние желание, потребность не только в религиозном мировоззрении, но именно в религиозной вере, не связанной официальной церковностью и не ограниченной жесткими рамками христианской догматики». [12]
Модным стало хлыстовство. Радения собирали представителей лучших фамилий России. Теософия, столоверчение, оккультизм – далеко не полный перечень увлечений того времени. И. Никонова пишет об интересе к старообрядчеству. «В то время среди интеллигенции был широко распространён интерес к старообрядчеству, имевший весьма различные направления…Славянофилы видели в них истинных носителей «русского духа», как бы реальное свидетельство ограждения России от надвигающихся перемен». В них старались увидеть реальных выразителей народного духа, начало которого лежало в истории допетровской Руси. [13] Желание видеть «золотой век» в неких допетровских временах было свойственно и В. Васнецову. Интерес к старообрядцам проявлял и М.В. Нестеров.
Учение о Софии в русской религиозной философии есть плод этой всеядности интеллигенции. В те годы получают распространение философские взгляды Владимира Соловьёва, поставившего главной своей задачей «оправдать веру наших отцов», проповедовавшего слияние философии с христианским богословием, идеи примирения и всеединства. Вл. Соловьёв призывал к созданию всемирной христианской теократии, видя в её осуществлении миссию русского народа.
В то же время значительная часть интеллигенции находилась под влиянием идей позитивизма и толстовства. Толстой выступал против существующих общественных и религиозных форм, проповедовал смирение, непротивление злу.
Наиболее наглядно такой широкий спектр увлечений проявился в периодической печати. В России издавалось очень много журналов и газет самых разных направлений. И каждое издание находило своего читателя. Влияние прессы было очень существенным.
Константин Леонтьев писал, что вера людей учёных, богатых и благовоспитанных важнее веры людей простых, бедных, невлиятельных и неучёных, поскольку «сельский и вообще рабочий класс, рано или поздно, уступает идеям и вкусам классов более образованных и богатых». [14] И потому представляется важным анализ отношения к церкви в среде интеллигенции, а применительно к теме данной работы, интеллигенции творческой.
2. Отношение к христианству и к Русской Православной Церкви творческой интеллигенции
В России взгляды людей искусства имели очень большое влияние. «Поэт в России больше, чем поэт». Русскому сознанию было присуще «отношение к деятелям искусства как к духовидцам, прорицателям»[15]
Определяющим свойством русского искусства было стремление к истине, к добру. Зла в мире всегда очень много. Русское искусство видит целью служение «униженным и оскорблённым»: «Иди к униженным! Иди к обиженным – там нужен ты!»[16] Некрасов формулирует задачу искусства:
«Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время как она ликует и поёт.
К народу возбуждать вниманье сильных мира –
Чему достойнее служить могла бы лира?..»
Столь благородная цель, разумеется, находит великое множество сторонников. В том числе и среди художников. Сторонники социально этической направленности в искусстве создают одно самых ярких объединений в истории искусства – Товарищество Передвижных выставок. Членами Товарищества были и Васнецов («С квартиры на квартиру»), и Нестеров.
Дунаев отмечает, что, по сути дела, передвижничество было оппозиционным, антиправительственным течением русской художественной интеллигенции, зачастую лишенной национального сознания и стремившейся показать русскую жизнь односторонне, только в темных тонах – если крестьянина, то обязательно бедного и забитого, если купца, то обязательно толстого и пьяного, если чиновника, то обязательно отвратительного и жалкого. Обличительная тенденциозность, очернение «цветущей сложности» русской жизни считались «славнейшей традицией русского искусства». [17] Владимир Кожевников отмечал, что для большинства русских художников словно не существует религиозной стороны жизни, между тем как именно эта сторона влияет на всю жизнь народную.[18]
Сюжеты картин передвижников часто очень трогательны и напоминают миру о страданиях маленького человека. Но поразительным образом, в число несчастных никогда не входят клирики. Хотя бедственное положение приходского духовенства хорошо всем известно. [19] Нет, если и появляется на полотне священник, то либо жирным попом («Чаепитие в Мытищах»), либо жалким приспособленцем («Неравный брак» Пукирева, «Проповедь в селе» Перова, «Многолетие» Неврева, «Отказ от исповеди» Репина), либо и вовсе уж потерявшим человеческий облик (Перов «Крестный ход на Пасху», Корзухин «Панихида на кладбище). Скорее всего, основания для появления таких сюжетов были, есть они и сейчас. Но были же и другие священники: порядочные, добрые, благочестивые люди, любимые паствой, мужественно переживающие тяготы, нужду и лишения вместе со всем народом. В такой избирательности проявилось стремление подчинить мир идее, что всегда пагубно, какой бы прекрасной она ни была. А данная идея не была ни прекрасной, ни умной, но все же многие потянулись к ней. Имеется в виду учение о том, что причиной несчастий является то или иное государственное устроение, и стоит лишь изменить внешние формы существования, общественные и государственные институты и заменить их другими, зло исчезнет само собой. Через полтора столетия экспериментов стало понятно, что дело не в государственном устройстве. Но тогда казалось, что стоит лишь уничтожить всех эксплуататоров, и наступит всеобщее благоденствие. Русская Православная Церковь причислялась к эксплуататорам. Отрицалось понимание Церкви как мистического Тела Христова, к которому и нужно стремится труждающим и обременённым.
М. Дунаев рассматривает полотна ведущих передвижников, видя в них «заложение основ жесткой идеологии будущего революционного беснования». И.Е. Репин в картине «Отказ от исповеди» «показывает нам безвестного революционера, одного из многих тогдашних «борцов», которого в тюремной его камере посетил священник, — принять последнюю исповедь перед казнью. Несомненно, перед нами террорист, обагривший руки кровью политического убийства. Близок конец его жизни, скоро он предстанет перед Предвечным Судией. И в этот-то страшный момент человек отказывается от обращения к Богу, отвергает Его, отвергает возможность раскаяния во грехе, упорствует в грехе своём. Конечно, в подобном помрачении духа нет ничего невероятного, но важно: как художник отображает событие. А художник показывает его как нравственный подвиг, как стойкость убеждённого бойца, как достойную восхищения несгибаемость натуры. Священник же предстает жалким соучастником готовящегося преступного убийства этого во всех отношениях достойного человека»[20]
События 1 марта 1881 года многих отрезвили. Евгения Ивановна Кириченко пишет: «Новая, резко возросшая роль религиозного искусства связана с мировоззренческим переворотом. Будучи прямым результатом пересмотра господствовавших в среде интеллигенции в 1860-70 годы духовно-этических ценностей, он сказался, в первую очередь, в изменении отношения к религии. Существенную роль в этом сыграло событие 1 марта 1881 года. В этот день брошенной народовольцем бомбой был смертельно ранен один из самых великих реформаторов России – император Александр II».[21] Герой Репина показал свое истинное лицо.
Следует отметить, что активных атеистов было мало. Все, так или иначе, считали себя верующими во Христа. Иное дело, что понимание того, кем был Христос, разнилось. Очень популярны были ренановские идеи. Из Евангелий под влиянием либеральной теологии изымалась догматическая составляющая. А оставшееся трактовалось в морализаторском ключе. Господь представлялся выдающимся человеком, но не более.
Именно как человек изображён Спаситель на картинах Н. Ге, В. Поленова, Н. Крамского[22]. Многие современники видели в картине Н.Н. Крамского «Христос в пустыне»(1872) образ борца за человеческое счастье, «революционера, готовящегося совершить некий подвиг во имя человеческой справедливости». Вообще тогда стало модным говорить о тождественности христианских и революционно-социалистических идей. М. Дунаев отмечает: «Сам Он оказался провозглашён борцом за земное благоденствие общества (и это Христос, утверждавший, что Его Царство не от мира сего (Ин.18.36) Церковь же подвергалась безусловному отрицанию». Такой взгляд на религиозные сюжеты передвижников закрепился в искусствоведении советского периода. Зотов полагал, что «в образе Христа, погружённого в мучительное раздумье, художник раскрыл трагическое положение мыслящего человека своего времени, его стремление к подвигу, самопожертвованию и одновременно его одиночество в борьбе с социальным злом».[23] А в картине Н.Н. Ге «Тайная вечеря» видели отражение борьбы демократов и либералов. И даже находили сходство облика Христа на картине Ге и, не с кем-нибудь, а с Герценом![24] И это не казалось кощунством.