«Меч - не более чем предмет. Как вещь он может быть выкован или сломан, его можно поместить в витрину музея, и им можно убить человека. Это все — употребление его как предмета, но когда, будучи прикреплен к поясу или поддерживаемый перевязью помещен на бедре, меч символизирует свободного человека и является «знаком свободы», он уже предстает как символ и принадлежит культуре.» «Шпага как оружие, шпага как часть одежды, шпага как символ, знак дворянства — всё это различные функции предмета в общем контексте культуры».
М.Ю. Лотман выделяет такие свойства культуры, как синхронность и диахронность. Синхронность культуры определяется тем, что культура является «организационной структурой, объединяющая людей, живущих в одно время», Диахронность же состоит в том, что культура всегда подразумевает сохранение предшествующего опыта, она всегда связана с историей, всегда подразумевает непрерывность нравственной, интеллектуальной, духовной жизни человека, общества и человечества.
Поэтому же культура всегда, с одной стороны, — определенное количество унаследованных текстов, а с другой — унаследованных символов.
Символы культуры редко возникают в ее синхронном срезе. Как правило, они приходят из глубины веков и, видоизменяя свое значение (но не теряя при этом памяти и о своих предшествующих смыслах), передаются будущим состояниям культуры. Такие простейшие символы, как круг, крест, треугольник, волнистая линия, более сложные: рука, глаз, дом — и еще более сложные (например, обряды) сопровождают человечество на всем протяжении его многотысячелетней культуры.
Для Ю.М Лотмана повседневная жизнь, быт— категория историко-психологическая, знаковая система, то есть своего рода текст. . «быт, в символическом его ключе, есть часть культуры» - говорит Ю.М. Лотман. «все окружающие нас вещи включены в общественную практику, становятся как бы сгустками отношений между людьми и в этой своей функции способны приобретать символический характер».
В «Беседах о русской культуре» Ю.М. Лотман ограничивается исследованием культуры дворянства, не включая в круг исследований обычаи русского крестьянства, донского казачества, крестьянина православного и крестьянина-старообрядца; особый быт русского духовенства купцов и городской житель, которые имели свой уклад жизни, свой круг чтения, свои жизненные обряды, формы досуга, одежду. Лотман объясняет это тем, что такого рода исследования – предмет, скорее, этнографии и в этом направлении было сделано довольно много работы, в отличие от изучения культуры русского дворянства, которая по словам Ю.М. Лотмана является в науке «ничьей землей».
В первой части книги Лотман рассуждает о петровской реформе и ее влиянии на русскую культуру. « Петровская реформа, при всех издержках, которые накладывали на нее характер эпохи и личность царя, решила национальные задачи, создав государственность, обеспечившую России двухсотлетнее существование в ряду главных европейских держав и создав одну из самых ярких культур в истории человеческой цивилизации», - считает автор. Формы петербургской (а в каком-то смысле и всей русской городской) жизни создал Петр I. Идеалом его было, как он сам выражался, регулярное — правильное — государство, где вся жизнь регламентирована, подчинена правилам, выстроена с соблюдением геометрических пропорций, сведена к точным, однолинейным отношениям. Психология служилого сословия была фундаментом самосознания дворянина XVIII века. Именно через службу сознавал он себя частью сословия. Петр I, по мнению Ю.М. Лотмана, всячески стимулировал это чувство — и личным примером, и рядом законодательных актов. Вершиной их явилась Табель о рангах, вырабатывавшаяся в течение ряда лет при постоянном и активном участии Петра I и опубликованная в январе 1722 года. Но и сама Табель о рангах была реализацией более общего принципа новой петровской государственности — принципа «регулярности». Этот принцип породил одно из основных зол и вместе с тем основных характерных черт русской жизни — ее глубокую бюрократизацию. Ю.М. Лотман детально анализирует понятие чина в эту эпоху и влияние чинов на самосознание людей. «В культуре петербургского («императорского») периода русской истории понятие чина приобрело особый, почти мистический характер», отмечает Ю.М. Лотман. «Слово «чин», по сути дела, разошлось в значении с древнерусским «порядок», ибо подразумевало упорядоченность не реальную, а бумажную, условно-бюрократическую». Вместе с тем слово это, не имеющее точного соответствия ни в одном из европейских языков (хотя Петр I и был уверен, что его реформы делают Россию похожей на Европу), стало обозначением важнейшей особенности русской действительности.
По мнению Ю.М. Лотмана женщина, отношение к ней, ее поведение являются важными показателями культуры эпохи. С одной стороны, женщина с ее напряженной эмоциональностью, живо и непосредственно впитывает особенности своего времени, в значительной мере обгоняя его. В этом смысле характер женщины можно назвать одним из самых чутких барометров общественной жизни. С другой стороны, женский характер парадоксально реализует и прямо противоположные свойства. Женщина — жена и мать — в наибольшей степени связана с надысторическими свойствами человека, с тем, что глубже и шире отпечатков эпохи. Поэтому влияние женщины на облик эпохи в принципе противоречиво, гибко и динамично. Гибкость проявляется в разнообразии связей женского характера с эпохой.
Следующим объектом рассмотрения Ю.М. Лотмана в «Беседах о русской культуре» становится карточная игра, которая, по мнению ученого, сделалась своеобразной моделью жизни. «В функции карточной игры проявляется ее двойная природа, - говорит Ю.М. Лотман - с одной стороны, карточная игра есть игра, то есть представляет собой образ конфликтной ситуации. В рамках карточной игры каждая отдельная карта получает свой смысл по тому месту, которое она занимает в системе карт». Так, например, дама ниже короля и выше валета, валет, в свою очередь, также расположен между дамой и десяткой и так далее. Вне отношения к другим картам отдельная, вырванная из системы карта ценности не имеет, так как не связана ни с каким значением, лежащим вне игры.
С другой стороны, карты используются и при гадании. Здесь Ю.М.Лотман выделяет другие функции карт: прогнозирующую и программирующую. Одновременно при гадании выступают на первый план значения отдельных карт. Лотман приводит типичный случай взаимовлияния этих двух планов: «когда у Пушкина мы встречаем эпиграф к «Пиковой даме»: «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность», а затем в тексте произведения пиковая дама выступает как игральная карта. Карточная игра превращается в сгущенный образ всей действительности, от быта до его философии.
Заслуживает внимания такое явления эпохи дворянства как дуэль. Ю.М. Лотман дает такое определение дуэли: «Дуэль (поединок) — происходящий по определенным правилам парный бой, имеющий целью восстановление чести, снятие с обиженного позорного пятна, нанесенного оскорблением». Таким образом, роль дуэли — социально-знаковая.
Дуэль представляет собой определенную процедуру по восстановлению чести и не может быть понята вне самой специфики понятия «честь» в общей системе этики русского европеизированного послепетровского дворянского общества. Естественно, что с позиции, в принципе отвергавшей это понятие, дуэль теряла смысл, превращаясь в ритуализированное убийство.
Бал, танцы также являлись важными элементами дворянского быта. Бал оказывался, с одной стороны, сферой, противоположной службе — областью непринужденного общения, светского отдыха, местом, где границы служебной иерархии ослаблялись, с другой стороны, бал был областью общественного представительства, формой социальной организации, одной из немногих форм дозволенного в России той поры коллективного быта. В этом смысле светская жизнь получала ценность общественного дела.
Далее Ю.М. Лотман описывает формы брака, семейной жизни, развода, существовавшие в дворянском быте. «Романные ситуации вторгались в тот русский быт, который сознавался как «просвещенный» и «западный». Любопытно отметить, что «западные» формы брака на самом деле постоянно существовали в русском обществе с самых архаических времен, но воспринимались сначала как языческие, а потом как «безнравственные», запретные.
Еще один пример восприятия культуры как знаковой системы можно увидеть, обратившись к явлению русского дендизма. Как отмечает Ю.М. Лотман, «искусство дендизма создает сложную систему собственной культуры, которая внешне проявляется в своеобразной «поэзии утонченного костюма». Костюм — внешний знак дендизма, однако совсем не его сущность». Покрой фрака и подобные этому атрибуты моды составляют лишь внешнее выражение дендизма. Так, у Пушкина, например, именно наглость, прикрытая издевательской вежливостью, составляет основу поведения денди. Карамзин описывал феномен дендизма как слияние бунта и цинизма, превращения эгоизма в своеобразную религию и насмешливое отношение ко всем принципам «пошлой» морали.
Искусство и действительность — два противоположных полюса, границы пространства человеческой деятельности.
В пределах этого пространства и развертывается все разнообразие поступков человека. Хотя объективно искусство всегда тем или иным способом отражает явления жизни, переводя их на свой язык, сознательная установка автора и аудитории в этом вопросе может быть троякой.
Таким образом, там, где изобразительные искусства или театр (например, балет) оперируют заведомо условными знаками и отношение между изображением и содержанием определяется не подобием, а исторической конвенцией, возможность «спутать» эти два плана исключается, и между полотном и зрителем, сценой и залом возникает непреодолимая грань. Художественное и внехудожественное пространства отделены столь резкой чертой, что могут лишь взаимосоотноситься, но не взаимопроникать.