Какими неизменными чертами обладало праздничное действо в глазах средневекового человека? Каков был его архетип и каким образом он повлиял на представления о шабаше? Именно на эти вопросы я попытаюсь ответить на материалах процессов, имевших место в романской Швейцарии и в прилегающих к ней областях на протяжении XV в.
***
Прежде всего речь должна идти о «внешних» параметрах любого праздничного действа – о пространстве и времени. Ведь у каждого праздника всегда есть начало и конец, он ограничен во времени и происходит на определенной – предназначенной для этой цели – территории, будь то дом конкретного человека, центральная улица города или деревни, или место удаленное, расположенное за границей обжитого пространства.
Последнее особенно характерно для шабаша, описываемого на швейцарских процессах. В признаниях «ведьм» и «колдунов» чаще всего подчеркивается именно удаленность (и/или неизвестность) места их встреч от ближайших городов и деревень[30], жители которых до поры до времени и не догадываются о творящихся у них под боком преступлениях[31]. Даже конкретные топографические привязки, периодически возникающие в показаниях обвиняемых, насколько можно понять, мало что говорят как им самим, так и их судьям, обычно плохо знакомым с территорией, лежащей за городскими стенами[32]. Так, например, в 1438 г. Эймоне Можета на процессе в Лозанне прямо заявляет о том, что «он не может сказать точно, где они находились, но ему говорили, что это где-то в окрестностях Базеля»[33]. То же происходит на процессе Пьера Шедаля, Франсуазы Барра и Пьеретт Тротта (Шерминьон, 1467 г.), говорящих о встречах «около скал Веркорен», «где-то в лесу Сьерра» или «на лугах близ Ланса»[34]; на процессе Джорданы де Болм (Вевё, 1477 г.), встречавшей своих сообщников «в каком-то месте Молли»[35]; на процессе Жанетт Баратье (Вевё, 1480 г.), упоминающей место «около Кубли»[36]. Единственный раз, когда шабаш происходит в доме одного из обвиняемых (Пьера Шедаля из Шерминьона), встреча заканчивается весьма плачевно: дом разрушается, а ведьмы и колдуны вынуждены искать пристанища подальше от городских стен[37].
Почему шабаш выносится в этих рассказах за пределы бытового и вообще окультуренного пространства? Чтобы ответить на этот вопрос, следует прежде всего учесть, что описание шабаша на ведовском процессе – выдумка, плод совместного творчества обвиняемых и судей, пусть даже и искренне верящих в существование ведьм и колдунов. Главной задачей судей здесь является доказать реальность существования секты, заговора и примерно наказать виновных. Проблема заключается в том, что кроме признаний подозреваемых у них нет никаких иных доказательств (например, вещественных – с места «преступления», т.е. шабаша). Впрочем, доказательства на ведовском процессе в принципе не слишком нужны. Во-первых, если речь идет об инквизиционном процессе, обвиняемые признаются виновными a priori, и их признаний в данном случае вполне достаточно для вынесения смертного приговора[38]. Во-вторых, судьи сами заинтересованы в отсутствии уточняющих показаний – они не требуют от своих «подопечных» детального рассказа именно потому, что желают придать ему характер страшного. Сделать же шабаш страшным необходимо им для того, чтобы напугать окружающих, заставить их бояться угрозы, от которой спасти их может только суд, имеющий право расследовать подобные преступления и выносить по ним справедливые и неоспоримые решения. Именно неизвестное есть самое страшное: в средние века этот принцип с успехом применяется как раз для подобных, выдуманных преступлений – антропофагии и человеческих жертвоприношений на процессах против евреев, на политико-религиозных процессах начала XIV в. (например, против тамплиеров). Тот же принцип действует и на ведовских процессах[39]. Напротив, для бытовых преступлений (убийства, воровства, детоубийства, гомосексуализма или скотоложества) избыток деталей в описании создает «эффект реальности», что в конечном итоге убеждает окружающих в правильности действий судей[40].
Таким образом, отсутствие описания реального места шабаша – один из непременных элементов «настоящего» ведовского процесса[41]. И проще всего придать этому «празднику» таинственность, исключив его из городского, деревенского, вообще любого обжитого, окультуренного пространства[42].
Важную, возможно, роль играет и то обстоятельство, что к шабашу относятся пока еще как к чему-то удивительному, как к чуду в значении нового, непознанного, которое придавали ему средневековые мыслители. Такое «чудо» часто происходит вдалеке, за пределами ойкумены либо на самой ее границе[43]. Как к чуду относятся современники к появлению на исторической сцене Жанны д’Арк, пришедшей с границы французского королевства, и видят в ней – в зависимости от своих политических симпатий – то святую, то ведьму[44]. Так и шабаш воспринимается поначалу как нечто новое и удивительное, лежащее на границе или за границей обжитого, знакомого мира – там, куда нет доступа обычным людям и куда невозможно добраться, чтобы описать все происходящее в подробностях[45].
С понятием неизвестного, тайного связано и время проведения шабаша – ночь. Встреча «ведьм» и «колдунов» обычно начинается в полночь[46] и заканчивается с первыми криками петуха[47]. Те же, кто задержался до рассвета, вынуждены возвращаться домой пешком, поскольку с наступлением дня волшебные средства передвижения (метлы, палки, табуретки, черные коты, лошади и прочее) перестают функционировать[48]. Ночь – другое, непривычное для людей средневековья время. Эти часы не предназначены для работы и общения, а потому в какой-то степени это неправильное время: недаром человек, встреченный ночной стражей на улице, автоматически принимается за преступника[49].
Именно поэтому ночь идеально подходит для такого специфического праздника как шабаш. Однако далеко не всякая ночь. В признаниях обвиняемых обычно упоминается два возможных варианта: ночь с понедельника на вторник или с четверга на пятницу[50]. Таким образом, шабаш происходит в будние дни, в то время, когда соседи «ведьм» и «колдунов» даже не помышляют об отдыхе, оставляя свои скромные увеселения на конец недели – на субботу и воскресенье. Такое противопоставление еще больше подчеркивает разницу между любым знакомым средневековому человеку по повседневной жизни празднеством и шабашем – особым, тайным праздником для избранных.
Вынос места проведения шабаша за пределы обжитого пространства связан также с главной фигурой шабаша – Дьяволом. Низвергнутый в ад Господом, Дьявол оказывается исключенным из человеческого общества, чьи порядки установлены Свыше, ему достается только та территория, которая находится за пределами окультуренного пространства. Недаром именно дикие звери (и насекомые), угрожающие человеку, относятся к т.н. бестиарию Дьявола[51], а сами колдуны, пожирающие человечину, сравниваются с волками[52].
Территория Дьявола – это еще и территория мертвых[53], а потому некоторые ведьмы и колдуны вступают в секту в надежде вновь увидеться со «своими» мертвецами (недавно умершими родными и близкими) и/или облегчить их участь в загробном мире, поучаствовав в шабаше и выполнив приказы Нечистого[54]. Так, Жанетт Баратье рассказывает, что однажды, снедаемая тоской по своим умершим детям, встретила в поле демона в человеческом обличье, обратившегося к ней с такой речью: «Я не знаю, что с тобой случилось, но ты кажешься очень опечаленной потерей детей. Если ты захочешь мне довериться, я покажу тебе твоих детей»[55]. На вопрос Жанетт, что же она должна для этого сделать, демон потребовал отречься от Бога, Богоматери, таинства крещения, святых и всего Божественного, «на что обвиняемая согласилась, за исключением отречения от Богородицы и таинства крещения»[56].
Дьявол, безусловно, глава всей колдовской секты[57]. Об этом прямо говорит Клод Толозан, судья инквизиционного суда Дофине, написавший около 1436 г. cочинение «Ut magorum et maleficiorum errores»: он считает, что для членов секты Дьявол «всемогущий Господь», «Бог ада»[58]. То, что он может находиться сразу в нескольких местах (если предположить, что сразу несколько шабашей происходит в одну и ту же ночь, но в разных регионах), не вызывает у средневековых судей ни тени сомнения. Как представляется, их уверенность в возможности такой, с нашей точки зрения, парадоксальной ситуации базируется на принципе, который Алан Буро называет «христианским монодемонизмом» и который развивает идею евхаристии – присутствия тела Христова одновременно в разных местах[59].
Где бы, таким образом, ни проходила встреча ведьм и колдунов, Дьявол со своими помощниками-демонами всегда на ней предводительствует[60] и обычно, по замечанию того же Клода Толозана, «сидит на троне»[61]. В этом, собственно, и заключается иерархия шабаша, поскольку все без исключения члены секты полностью ему подчиняются. Среди них самих нет различий (социальных, имущественных или каких-то иных), а потому это – особая, не такая, как в обычной жизни, общественная иерархия. Всего два раза в швейцарских источниках упоминаются различия в положении рядовых участников шабаша. Так, в показаниях Жаке Дюрье в 1448 г. проскальзывает упоминание о выборах «королевы», которой выпадает честь совокупиться с Нечистым[62]. А Ганс Фрюнд в своей хронике туманно сообщает, что ведьм и колдунов в диоцезе Сьона расплодилось в 30-е гг. XV в. так много, что «скоро они смогли бы избрать себе короля»[63]. Однако ни на одном ином процессе речи о социальных различиях внутри «синагоги» не заходит, и есть все основания отнести упоминания о «короле» и «королеве» к «ученым» представлениям о колдовстве, которые постепенно начинают оказывать влияние на показания обвиняемых.
Отсутствие иерархии, равенство всех участников перед всеми – одна из важнейших характеристик шабаша, с точки зрения его изначальной праздничной природы. Равенство всех перед всеми – устойчивый признак любого праздника, выдуманного (как, например, праздника амазонок[64]) или реально существовавшего (например, карнавала)[65]. И участники шабаша в своих судебных показаниях постоянно подчеркивают и развивают эту тему, находя подтверждение своим словам буквально во всем – в описании отношений с самим Дьяволом, участия в застолье, наконец, в рассказах о сексуальных оргиях, где царят полная свобода и вседозволенность. Даже в описании сбора людей на шабаш звучит все та же тема равенства: вход туда совершенно свободный, попасть может любой, стоит только захотеть[66].