Но искусство движется к дегуманизации не столько потому, что избавляется от человеческого элемента, но и потому, что состоит по преимуществу из этого дегуманизирующего действия. То есть подлинное искусство, согласно Ортеге, должно бы совершенно освободиться от человеческого элемента, но в этом случае было бы непонятно то, от чего данное произведение «освободилось». Поэтому художник должен оставлять тот минимум «человеческого», который необходим для того, чтобы видно было, над чем одержана победа. Таким образом, Хосе Ортега-и-Гассет пытается исключить из искусства две вещи: природу с ее формами и человека с его чувствами. Природу – потому, что она постоянно сковывает действия и горизонт художника, а человека – потому, что человечность искусства возвращает художника к природе, «неорганическому телу человека». Верный своему постулату, Ортега снова и снова повторяет идею противопоставления человеческого и художественного, реализма и подлинного искусства. Он очень тесно связывает стилизацию с дегуманизацией: одно предполагает другое[4; 282].
Следствие дегуманизации Хосе Ортега-и-Гассет видит в углубляющемся индивидуализме и субъективизме искусства. «Новые люди объявили табу всякому вмешательству человеческого в искусство. И вот человеческое располагается в определенной иерархии»[1; 237]. Природное как таковое исключается из искусства в виде «естественных» форм вещей. Мир живых существ изымается из искусства в виде деформации объектов, хотя и в большей степени, чем мир природы неорганической. Наибольшему отрицанию подвергается человеческий мир.
«Ортега-и-Гассет выступает против романтического понимания искусства, против его «персонализации», потому что романтическое искусство было «слишком человеческим». В романтическом искусстве Ортега не приемлет гипертрофию субъективности. Поэтому он называет подвигом поворот к объективному, который был осуществлен в музыке Дебюсси: личные чувства были вырваны из музыки с корнем, она была объективирована» [4;287].
То же самое он говорит о поэзии: из поэзии нужно исключить человеческое, и, прежде всего – человека-героя, человека-личность, ибо жизнь есть одно, а поэзия – нечто совершенно другое, человек есть человек, а поэт есть поэт. «Абстрагирование от чего бы то ни было конкретного – вот одна из первых задач всякого действительного и подлинного искусства, утверждает испанский мыслитель»[4;282]. Ортега абсолютизирует феномен художественного преображения реальности, многократно отмеченный и творцами и теоретиками искусства. Ортега освобождает поэта и художника вообще от всякого страдания и переживания, так как искусство, по определению вознесено над реальностью, а художник изолирован от людей и всего человеческого. В этом проявляется его избранничество.
Средства дегуманизации
Самым радикальным средством изоляции от действительности Ортега-и-Гассет считает метафору. Метафора является самым лучшим и самым совершенным средством человеческого познания. Она, по мнению Ортеги объединяет в себе самые сильные стороны того, что есть в интеллекте, чувстве и человеческом сознании вообще. Но, хотя метафора и является самым радикальным средством дегуманизации, все же, заявляет Ортега-и-Гассет, нельзя сказать, что она представляет единственное средство. Помимо нее существует бесчисленное множество других средств дегуманизации, самое простое из которых «состоит в простом изменении обычной перспективы»[1; 234]. Человеческая точка зрения обычно упорядочивает вещи: одни являются очень важными, другие менее важными, третьи совсем не имеющими значения. Чтобы дегуманизировать, достаточно изменить существующий порядок вещей, достаточно перевернуть перспективу.
Раньше художник как бы соревновался с реальностью, пытался создать вторую такую же или превосходящую реальность. Если он выражал какие-то идеи – эти идеи были прямо и непосредственно связаны с действительностью, исходили из нее как из своего основного источника. В новом искусстве положение коренным образом меняется. Идеи теряют свою связь с действительностью, они становятся «чистыми» идеями, схемами. Таким образом, Ортега перевертывает отношения: он предлагает художникам идти не от природы и не от реальности, а, наоборот, от идей. Поскольку же идеи всегда отражают действительность, то Ортега предлагает предварительно «дореализовать» их, очистить от всего человеческого, «дегуманизировать», чтобы в результате получить «чистые идеи», идеи «ирреальные», ибо реальность и реальное отражение представляются ему фальсификацией[1; 230]. Если раньше художник шел от мира к сознанию, то теперь он должен идти по прямо противоположному пути – от сознания к миру.
«Нетрансцендентный» характер современного искусства
Ортега-и-Гассет своеобразно трактует вопросы традиции в истории искусства. Он считает давление всякой традиции губительным для творческих импульсов современности[4; 282].
Здесь он приближается к экзистенциальному диагнозу кризиса культуры. Но если экзистенциалисткие панацеи, как правило, ориентированы на «возвраты» к природе, к изначальному времени и т.п., - то Ортега возлагает надежды на победу «футуристического инстинкта» европейцев, который преодолеет «традиционализм» и «восточное прошлое» современной культуры.
Исключение из искусства «человеческого» таит в себе, говорит Ортега, великий резерв для подъема искусства[1; 232]. Однако современное искусство не является однородным, оно носит двойственный характер, ибо наряду с чисто художественным в новом искусстве можно встретить и то, что имеет характер неприязни, презрения. Может быть, именно поэтому оно является одновременно и комическим, чтобы найти спасение от «слишком человеческого» и от тех последствий, которые вызываются «человечным» характером традиционного искусства. Искусство было бы фарсом в плохом смысле слова, продолжает Ортега, если бы художник пытался соперничать с «серьезным» искусством прошлого и если бы картина какого-нибудь кубиста добивалась такого же патетического восхищения, которое вызывают статуи Микеланджело. Однако современный художник не делает этого и не хочет делать. Художник настоящего времени приглашает нас, чтобы мы созерцали искусство, понимая, что оно является, по существу, насмешкой над самим собой.
Примитивизация искусства объясняет и то, что Ортега-и-Гассет называет «нетрансцендентным» характером современного искусства. «Прежде поэзия или музыка представляли собой важные для человека сферы деятельности: люди надеялись с их помощью чуть ли не спасти род человеческий от развала религии и неизбежного релятивизма науки. Новое искусство отказывается как от решения сложнейших, жизненно важных для человечества проблем, так и от того, чтобы быть могучей потенциальной силой человечества»[4; 291].
Здесь улавливается бессилие искусства в условиях современного общества. Тем не менее, даже в таких условиях нельзя отказывать искусству в громадной силе воздействия, а значит, и в его определенном влиянии на ход изменения действительности. И Ортега прекрасно знает эту силу искусства, хотя и настаивает на том, чтобы искусство отказалось от решения человеческих проблем и превратилось в простую игру и развлечение[1; 235].
Искусству надоело размышлять и решать сложные социальные проблемы. Оно хочет развлечься, повеселиться. Интеллект заменяется инстинктом, разум – подсознательными волевыми актами, серьезное отношение искусства к человеческим проблемам – игрой и развлечением. Это и есть то, что Ортега называет «нетрансцендентностью» нового искусства. Всем характерным чертам нового искусства подведен итог в его нетрансцендентности. «Это искусство заняло иное положение в иерархии человеческих забот и интересов в отличие от прежнего, которое по своему значению соперничало с наукой и политикой, поддерживая личность. Вдохновение чистого искусства не является, как можно было бы предположить, высокомерием, но, наоборот, великой скромностью. Очищая искусство от гуманистической патетики, оно остается без всякой трансценденции – как только искусство, без какой бы то ни было претензии»[1;237].
Заключение
Ортега-и-Гассет – один из самых глубоких интерпретаторов буржуазной действительности. Констатируя тяжелейший кризис, через который проходит современное сознание, мыслитель отмечает малейшие его проявления. «Система ценностей, организовавшая человеческую деятельность еще каких-нибудь тридцать лет назад, утратила свою очевидность, притягательность, императивность. Западный человек заболел ярко выраженной дезориентацией, не зная больше, по каким звездам жить» [2; 47].
Испанский теоретик пытается найти ориентиры в хаосе культуры, лишенной внутреннего строя, его богатое воображение создает игровую утопию спортивно-праздничного отношения к жизни. Образ нового мирочувствования он раскрывает на примере нового искусства. Новое искусство (модернизм) всегда комическое по своему характеру. Не то, чтобы содержание произведения было – это значило бы вновь вернуться к формам и категориям «человеческого стиля», дело в том, что независимо от содержания само искусство становится игрой. Стремление же к функции как таковой возможно только в веселом расположении духа. «Ортега определяет основные тенденции нового стиля: 1) тенденцию к дегуманизации; 2) тенденцию избегать живых форм; 3) стремление к тому, чтобы произведение искусства было лишь произведением искусства; 4) стремление понимать искусство как игру и только; 5) тяготение к глубокой иронии; 6) тенденцию избегать всякой фальши и, в этой связи, тщательное исполнительское мастерство; 7) искусство, согласно мнению молодых художников, безусловно, чуждое какой-либо трансцендентности, т. е. выхода за пределы возможного опыта» [11; 70 - 71].