Нельзя налюбоваться этой драгоценной картиной, ставящей имя Рублева в один ряд с именами предвестника Возрождения Джотто и гениального юноши-флорентийца Мазаччо.
При всей исключительности природного дарования Андрей Рублев не был гением-одиночкой; он возвышался лишь как самый высокий колос в щедром снопе народных талантов. Даже под Византийски-суровым надзором церкви, даже в бесплотных образах Священного писания лучшие русские мастера выразить свое понимание прекрасного. И недаром теперь мы восхищаемся жарко горящей киноварью, смуглым золотом, чистой лазурью, чувством строгой гармонии и певучими линиями древней русской иконописи.
Все это было как бы запевом еще не прозвучавшей народной песни, залогом будущего, свидетельством художественной одаренности народа.
Но самородкам, подобным монаху Рублеву, московскому мирянину Дионисию или Симону Ушакову, приходилось туго. Русская церковь настойчиво требовала изгонять из духовной живописи все земное. В XVII веке (веке Рембрандта, Рубенса, Веласкеса!) на Руси грозили анафемой тем, кто осмеливался писать иконы “ по плотскому умыслы”. Чем дальше, тем больше хирела иконопись, становясь уделом безымянных мастеров — “Богомазов”, различавшихся лишь по “школам письма” :суздальской, владимирской, строгановской и другим.
Время, однако, выдвигало новые требования. Наряду с упадком церковной живописи нарождалось искусство портрета, называвшегося при царе Алексее Михайловиче “ парсуной”. Правда, в первых русских парсунах еще очень сильно влияние иконы с ее бесплотной, застылой неподвижностью; как ни тщательно выписаны в них одежды, лица остаются безжизненно плотскими. Но уже при Петре вместе с решительной ломкой старого, вместе с глубокой перестройкой всей русской жизни появляются действительно талантливые портретисты — Андрей Матвеев, Иван Никитин.
Оба они были обучены за границей (один в Голландии, другой в Италии). Но Петр, охотно посылая даровитых юношей заграницу, понимал необходимость своей, русской школы. Отправляя Ивана Никитина в Италию, он писал своей жене Екатерине в Данцик, чтобы та поручила молодому художнику написать побольше портретов, “дабы знали, что есть и из нашего народа добрые мастера”.
Именно у Петра возникла впервые мысль об устройстве Академии художеств в России, по образцу академий, давно уже существовавших в Европе.
Но этот свой замысел он так и не успел осуществить, и еще много лет после его смерти — в темные времена бироновщины и позднее — к русскому двору приглашались щедро оплачиваемые итальянцы, французы, немцы, австрийцы, а для украшения дворцов и петербургских парков привозились статуи из Венеции и Рима.
“ Добрый мастер” Никитин, любимец Петра, был сослан взбалмошной и жестокой императрицей Анной в Сибирь. А портретист Каравакк, приглашенный из Франции, живописец несомненно умелый, но мало даровитый, задавал всему тон и наделен был правом судить, что хорошо, а что плохо.
Но даже и в те времена засилья заезжих знаменитостей русский талант пробирался наружу. Крепостной Иван Аргунов, отданный в обучение итальянцу Ротори, стал умелым портретистом, а в последствии сам обучил Антона Лосенко, первого нашего исторического живописца. Отец русской науки и литературы Ломоносов создал школу художников-мазайчистов. А с основанием Московского университета возникла мысль об открытии здесь художественного отделения.
Но профессора, выписанные для этой цели из Парижа, не пожелали жить в Москве, вдали от императорского двора и высшей знати, на широко известные щедроты которой они и рассчитывали, отправляясь в Россию.
И вот в 1757 году состоялся указ правительственного сената, которым было проверенно “Академию художеств здесь, в Санкт-Петербурге, учредить...”
Душою нового учреждения и первым президентом стал елизаветинский просвещенный вельможа, любитель искусств Иван Иванович Шувалов, а первыми профессорами — французы Деламод, Лагрене и Желле.
Итак, “три знатнейших художества” — архитектура, скульптура, живопись...
Первое — для сооружения дворцов и соборов, на манер итальянских и французских. Второе и третье — для украшения их статуями, бюстами, картинами и портретами.
Таков был, по меткому определению В.В. Стасова, “придворно-иностранный” период развития русского искусства. Придворный — по самой сущности требований, какие императорский двор ставит перед художниками. Иностранный — по установленной раз и на всегда системе обучения, строго державшейся правил, выработанных еще в XVI веке, когда в Италии основана первая в мире академия.
По уставу, “дарованному” Екатериной II, в императорскую Академию художеств зачислялись на казенный кошт мальчики в возрасте от восьми до двенадцати лет. Набранные из разных сословий, они поселялись при академии, где жили в больших общих залах-дортуарах под надзором гувернеров, инспекторов и учителей. Все они должны были с утра до вечера заниматься рисованием, архитектурой, скульптурой, музыкой и науками, а если кто-либо не выказывал достаточных способностей к этим занятиям, то таких заставляли обучаться ювелирному делу или другому “изящному” ремеслу (среди которых, к слову, числилось и ремесло часовщика).
Ученики разделялись на три возраста — 1-й, 2-й, 3-й. Учась, они получали за живопись, скульптуру и архитектуру медали; прежде всего серебряные (малую и большую) — за рисунки, этюды, эскизы, а затем и
золотые — за картины, проекты, скульптуры, задаваемые по конкурсу. Получившие большую золотую медаль отсылались на счет казны за границу пенсионерами — на шесть лет. Отличившихся дальнейшими успехами академия награждала званием академика и профессора.
Вот в общих чертах екатерининский устав. Чего же стоили выбитые по велению императрицы над главным входом в академию слова: “Свободным художествам”?
Попытайтесь вообразить себя на месте десяти-двенадцатилетнего мальчика, привезенного из дедовской Москвы или откуда-нибудь из украинских степей в императорский Санкт-Петербург и помещенного на казенный кошт в академию. Здесь, в этих стенах, вам предстоит прожить семь-восемь лет[MVG1] [1].
Встав рано утром, помолившись вместе с другими и позавтракав за общим столом, вы отправляетесь в рисовальный класс. Здесь вы будете под бдительным оком учителей копировать “оригиналы”, — проще говоря, гравюры с прославленных картин (или же подлинные рисунки иностранных и русских художников).
Рафаэль, Микеланджело, Гвидо Рени, Рубенс... Вы приучитесь трепетать перед этими именами , еще не уразумев глубоких различий между ними. А когда ваш карандаш покорится руке, когда вы обучитесь самым точным образом повторять то, что дорогой ценой завоевано другими, вас переведут в “головной класс”.
Здесь вы будете рисовать с гипсов — так именуются слепки с античных скульптур. Долго и прилежно станете вы оттушевывать тонко заточенным карандашом головы Аполлона Бельведерского, Венеры Милосской, старика Лаокоона, их идеальные носы и уши, (а затем и торсы), и когда наконец вас переведут в натуральный класс, то какой некрасивой и несовершенной покажется вам фигура натурщика Ивана или Тараса, взятого в академию за хорошее телосложение, но все же никак не выдерживающего сравнения с Аполлоном!
Но не робейте. Мудрые профессора объяснят вам, что некрасивую натуру надо поправлять, что именно в этом состоит высокое назначение искусства и что для этого-то вас и отдали на выучку к великим мастерам древности, потому что истинное, величественное и прекрасное — лишь там, а все рассеянное вокруг вас ничтожно и несовершенно.
Об этом вам будут твердить ежечасно в классах, мастерских и в аудиториях, и вы постигните понемногу заманчивую премудрость академических правил, раз и навсегда сочиненных в Болонье, призывавших “сочетать в одном произведении живописи чарующую прелесть Корреджо с энергией Микеланджело, строгость линий Веронезе — с идеальной нежностью Рафаэля”...
Вас будут учить истории и мифологии, анатомии и перспективе, а также законам классической композиции, и когда наконец вам позволят взяться за первый ваш самостоятельный эскиз, то вы отлично будете знать, что можно, а чего нельзя.
Вы будете знать, как величавы должны быть позы и жесты ваших героев, как лучше расположить их (ни в коем случае не спиной, а главных героев непременно лицом к зрителю, но не в профиль!). Вы будете знать, как должны ниспадать складки драпировок (не одежды, а именно драпировок, потому что зададут вам не какую-нибудь низменную тему, а что-нибудь вроде “Прощания Гектора с Андромахой” или “Принятия Нептуна в сонм планет”).
Вы будете, наконец, уметь накладывать краски так неторопливо и постепенно, чтобы картина ваша, когда вы ее окончите, была блестящей и гладкой, без малейшего следа вашей кисти, будто создана не земным существом, а самим богом живописи...
Но вот и кончились года учения. Они не прошли для вас в пустую. Из робкого несмышленыша вы превратились в умелого мастера. Вы знаете на перечет все картины из академического музея. Речь ваша стала свободной и плавной, а рука твердой. В академическом хоре вы поете уже не мальчишеским дискантом, а ломким баском.
Вы по-прежнему бедны, но из последних деньжат покупаете широкополую шляпу и черную накидку, которую можно было бы носить как плащ, закинув через плечо. Вы полны самых дерзких надежд на будущее. Каково же оно?