Смекни!
smekni.com

Русская история в стихах и песнях поэзия Александра Городницкого (стр. 2 из 3)

Плаха алым залита и поката,

Море Белое красно от заката.

Шелка алого рубаха у ката,

И рукав ее по локоть закатан.

Ролевые же песни "Меншиков" (1992), "Песня строителей петровского флота" (1972) выразили в своих бодрых ритмах приподнятый дух петровской эпохи, пронизанной ощущением наступления "нового века" в истории России. Мажорная тональность лирического монолога Меншикова, построенного на ударных повторах звукообразов ("Петербургу-городу быть, быть, // И на то Господняя власть, власть"), и особенно залихватская песня "строителей петровского флота" отразили не только душевный подъем на заре новой эпохи, но и активизацию процесса национальной самоидентификации:

Иноземный, глянь-ка

С берега, народ, –

Мимо русский Ванька

По морю плывет!

В сюжетной динамике стихов-песен Городницкого запечатлелось обширное эпическое полотно русской истории, ее кульминационные, часто катастрофические эпизоды – в их конкретно-историческом и надэпохальном значении. Это полотно охватывает и 1990-е гг., когда в своих произведениях бард предстает вдумчивым и пристрастным летописцем происходящих в российской действительности тектонических сдвигов: "Баррикада на Пресне" (1991), "Четвертое октября" (1993), "Не удержать клешнею пятипалой…" (1995), "Перезахоронение" (1998) и др.

Особый интерес поэта-певца – петровское время в его подспудных и явных противоречиях ("Родословная Петра", "Петровская галерея" и др.). В стихотворении "Петр Первый судит сына Алексея" (1989) детально прорисованный эпизод сыноубийства обогащен метаисторическим смыслом, связанным с драматичным расколом между исконной духовностью и замыслами государственного переустройства в России. Авторское слово тяготеет здесь к максимальному аналитизму, афористичности и вместе с тем проникнуто лиризмом, проявляющимся в элегических интонациях, экспрессивных речевых оборотах, которые взрывают ритм мерного "повествования":

Россия стремится на Запад, –

В скиты удаляется Русь.

Хмельных капитанов орава

Уводит на Балтику флот.

Держава уходит направо,

Духовность – налево идет.

А образный ряд стихотворения "Петровская галерея" (1988) рисует парадоксальное наложение "безумия фантазии петровской" на реформаторскую "эпоху просвещения в России" и в диалоге с классической традицией ("встал на дыбы чугунный конь рысистый") обретает обобщающую перспективу.

Примечательна с композиционной точки зрения песня "Ах, зачем вы убили Александра Второго" (1978). В горьком лирическом монологе автора, осмысляющего "неожиданный взрыв" цареубийства с учетом последующих потрясений и революционных катаклизмов в России ("Кровь народа открыта // Государевой кровью"), звучит дерзостное, имеющее общественно-политическую подоплеку обращение поэта к действующим лицам "театра" истории:

Ненавистники знати,

Вы хотели того ли?

Не сумели понять вы

Народа и Воли.

Именно рефлексия об историческом опыте ХХ столетия, современности становится для Городницкого отправной точкой в процессе творческого погружения в глубь веков. Н.Эйдельман подметил, что в художественном сознании барда "существует некий поэтический циркуль, чья ножка постоянно вонзается в сегодняшнее, в уходящий ХХ век, круги же свободно витают на каких угодно дистанциях – "мимо Сциллы и Харибды, мимо Трои, мимо детства моего и твоего"[8] .

Пунктиром в обращенных к ХХ веку песенно-поэтических картинах Городницкого проходит страшная череда войн и революций, которые порой предстают здесь в доселе непознанных ракурсах.

В стихотворении "Блок" (1985) история "мира обреченного" увидена в зеркале личной и творческой трагедии великого поэта. Бытовая сцена, обрисовывающая процесс создания роковой поэмы, вбирает в себя агрессивные голоса и звуки, формирующие климат времени и посягающие на творческую гармонию. Сам язык, стилистика революционной смуты художественно прочувствованы здесь в качестве катализаторов всеобщего разрушения: "И ломятся в строчки похабной частушки припевки, // Как пьяный матрос, разбивающий двери гостиной".

Обостренный интерес к "изнаночной" стороне исторического процесса, его воздействию на индивидуальные судьбы дает знать о себе и в стихах-песнях Городницкого о Второй мировой войне ("Вальс тридцать девятого года", 1988; "Поминальная польскому войску", 1988 и др.). Доминантой авторской эмоциональности "Вальса…" оказывается жесткая ирония в раскрытии фарсовых поворотов исторического действа, усиленная нагнетанием подробностей молотовского приема "берлинских друзей": "Вождь великий сухое шампанское // За немецкого фюрера пьет". Однако эта ирония оборачивается своей трагедийной стороной, когда мысль поэта переключается на столь значимый для персонажного мира авторской песни масштаб частных судеб, загубленных в результате авантюристской перекройки "карты мира":

И не знает закройщик из Люблина,

Что сукна не кроить ему впредь,

Что семья его будет загублена,

Что в печи ему завтра гореть.

Болезненные, сокрытые "в смоленских перелесках" страницы Второй мировой войны предстают и в "Поминальной польскому войску" – и вновь в сопряжении общеисторического и личностного (изображение судеб капитана и подхорунжего). Интересен разветвленный метафорический ряд стихотворения. Рвы захоронений начинают жить по своей, независимой от человека воле, выступая наружу и уподобляясь вечно гноящейся ране на "теле" родной земли и истории: "Но выходят рвы наружу, // Как гноящаяся рана". По справедливому замечанию критика, поэт-певец "с безрассудством отчаяния вскрывает наши национальные гнойники"[9] . Природный мир в стихотворении заключает в своих недрах ту историческую память, к правдивому восприятию которой еще не готово общественное сознание, а "телесная" метафорика овеществляет сам образ исторического времени, делая его до боли осязаемым:

Не на польском рана теле –

А на нашем, а на нашем.

И поют ветра сурово

Над землей, густой и вязкой,

О весне сорокового.

В художественном целом песенно-поэтической историософии Городницкого чрезвычайно важны и произведения, рисующие панораму русской истории и осмысляющие глобальные закономерности ее протекания. Спецификой лиризма Городницкого становится укорененность многоплановой рефлексии о "странном фильме" отечественной и мировой истории не только в сознании, но и в подсознательных, сновидческих глубинах личности его лирического "я" ("Мне будет сниться странный сон…", 1992). Вероятно, именно это помогает поэту в размышлениях об иррациональном, бессознательном в самом исторического процессе. Главным в подобных размышлениях стал принципиальный адогматизм, вызвавший еще в 1960-е гг. официозные обвинения в "клевете" на русскую историю. Парадоксализм мышления поэта влечет его не к разрешению определенных проблем истории, но к диалогу со слушателем об извечных загадках национальной судьбы – диалогу, способствующему пробуждению и активизации исторической памяти. Как верно отметил Л.А.Аннинский, исторические проблемы Городницкий "и не решает. Он их вмещает. Он о них – поет. Хотя чем дальше, тем труднее петь о том, что понимаешь"[10] .

В поэзии барда емко выражается катастрофизм самоощущения личности в истории, где "безопасного нет промежутка" ("Будет снова оплачен ценою двойной", 1992). Горечь авторских раздумий об изломах истории предопределяет заметную антиутопическую деромантизацию и дегероизацию образа России, что не исключает, однако, и надежды на взлеты русского духа, святости, спасавших страну в годины лихолетий ("Русская церковь", 1988):

Не от стен Вифлеемского хлева

Начинается этот ручей,

А от братьев Бориса и Глеба,

Что погибли, не вынув мечей.

В землю скудную вросшая цепко,

Только духом единым сильна,

Страстотерпием Русская церковь

Отличалась во все времена.

В стихотворении же "От свободы недолгой устали мы…" (1998) вырисовывается явленная в прошлом и постсоветской современности Русь "воровская, варнацкая, ссыльная", а в нелицеприятных вопросах, звучащих в "Петровских войнах" (1965), приоткрывается оборотная сторона движущегося колеса истории – такой, какой она запечатлелась она в простонародном сознании:

А чем была она, Россия,

Тем ярославским мужикам,

Что шли на недруга босые,

В пищальный ствол забив жакан,

Теснили турка, гнали шведа,

В походах пухли от пшена?

Обобщающую перспективу приобретают у Городницкого и размышления о феномене русского самозванства, "бессмысленного и беспощадного бунта", обращенные к "бессознательным" импульсам русской истории, архетипическим пластам национальной ментальности ("Российский бунт", 1972, "Самозванец", 1979 и др.). В центре стихотворения "Самозванец" – неторопливое, способствующее прозаизации поэтической ткани аналитичное размышление о "самозванстве – странной мечте, приснившейся русскому народу". Как в калейдоскопе, сменяют одна другую картины русского бунта ("Лжедмитрия бесславная кончина // И новое рождение его"), автором художественно постигается, как несбывшаяся утопия "мужицкого рая", национального правдоискательства оседает в темных недрах народного подсознания, навеки откладываясь в генетической памяти. Зрительная конкретика образного ряда в произведении Городницкого просвечивается мистической бездонностью: