Закрытая книга славянской культуры (стр. 2 из 7)

Разумеется, когда непредвзятые читатели знакомятся с сотней прочитанных надписей, они сокрушенно качают головами: почему же эти дешифровки не были сделаны теми, кому их надлежало производить по долгу службы – археологами и эпиграфистами? Даи как им удалось не заметить такую уйму нечитаемых надписей – ведь должны же были они себе как-то объяснить эти непонятные знаки? И даже если не смог объяснить происхождение и значение загадочных надписей один исследователь или один научный коллектив, то существует масса других исследователей и других научных коллективов – почему они не вмешались и не стали выдвигать одну гипотезу за другой, пока, наконец, не раскрыли истину? Неужели можно в упор не видеть неизвестный тип письма? Что это за странная разновидность слепоты?

Моя основная специальность – философия, а в ней – методология науки, и вопрос о странной слепоте, поразившей целую область славянской эпиграфики, болезнь, помешавшей славянам разглядеть свое собственное великое прошлое, занял меня не менее проблем дешифровки памятников слогового письма и вытекающих из его существования важных следствий. Ведь для того, чтобы не замечать очевидное, должны существовать какие-то веские причины.

Какие? Этот вопрос, по зрелому размышлению, я решил вынести во введение; тем самым будет не только очерчен тот фон, на котором развертывалось наступление на тайны древнего славянского письма, но и показано, почему профессиональная наука позорно ушла с поля боя, предоставив воевать с трудностями «романтикам» и «дилетантам». Конечно, когда регулярная армия ретируется, бреши на фронте приходится закрывать ополченцам.

Посмотрим, почему археологи предпочли обойти трудности, а не взять их штурмом.

Слоговое письмо использовалось в двух вариантах написания: в строчку и в столбец. Написание в столбец, вероятно, было более древним и более торжественным, но оно сплошь и рядом использовало лигатуры – такое наложение знаков друг на друга, когда у них появляются общие точки и один знак кажется продолжением другого. Для кирилловского письма написание столбцом нехарактерно, хотя иногда и встречается, поэтому вертикально расположенные лигатуры, естественно, не могли оставаться незамеченными.

Как же объяснили их существование археологи? Заявили о том, что ими обнаружен новый вид славянской письменности? – Ничего подобного! Ни о каком письме речь у археологов не пошла; они объявили о том, что ими найдены некие метки, знаки собственности – и ничего больше. Именно так объяснял знаки на дубовой бочке исследователь древнего Новгорода Б.А. Колчин6; его не смутило то, что на одной бочке размещено целых четыре знака, причем каждый из них представлял собой как бы двухэтажную конструкцию (разумеется, каждый знак на самом деле был записью целого слова, а вся надпись сообщала о наличии в бочке импортного кованого железа) так что для метки наличие 4 лигатур, которые можно разделить на 14 разных знаков – это многовато!

Сам Б.А. Колчин не взял на себя ответственности за такую интерпретацию найденных резных узоров, а сослался на статью Г.Н. Анпилогова о «бортных знаменах» как историческом источнике7, несмотря на то, что бортные знаки весьма пиктографичны и не образуют лигатуры.

Интерпретацию Б.А. Колчина несколько подкорректировала Е.А. Рыбина8, которая, согласившись в основном, то есть в понимании надписей как знаков собственности, нашла более удачную аналогию в виде знаков с гербов и печатей Ревельского архива. Позже она более глубоко исследовала западноевропейскую систему знаков собственности9 и, хотя встретила у ряда немецких исследователей мысли о том, что большинство из них было образовано на немецко-скандинавской письменности, то есть из рун, положение об аналогичной, но иной, славянской письменности на основе новгородских знаков собственности ей в голлову не пришло. Почему? Ответ на это будет дан чуть позже.

С позиций методологии науки идея «знака собственности» (тамги) гениальна. Не давая никакого фонетического значения, и по большей части не связываясь ни с каким конкретным именем (исключение было сделано только для родовых знаков Рюриковичей, где археологи-эпиграфисты постарались произвести атрибуцию каждого конкретного знака), знак собственности считался ПОНЯТНЫМ и ПРОИНТЕРПРЕТИРОВАННЫМ уже тем, что он назван «знак собственности». Аналогию этому положению вещей можно встретить разве что в анекдоте: «Извините, вы не знаете, который час?» – «Знаю!» – «Спасибо!» – Действительно, зачем называть конкретный час, если благодарность можно получить уже за сам факт знания времени? И зачем определять конкретного владельца (ведь все равно нет никакого фонетического чтения) знака, если все равно из-за скудности археологического материала эта задача невыполнима? Ведь если бы археолог сказал: здесь написано слово, или цифра, то его обязательно попросили бы уточнить: что за слово и что за цифра. А вот вопрос «чей это знак собственности?» задавать археологам и эпиграфистам некорректно.

Так обстоит дело с надписями столбиком. Но аналогичное, хотя и другое «объяснение» придумано для надписей в строчку. Вот, например, интерпретация самой первой печати из двухтомной монографии В.Л. Янина «Актовые печати древней Руси Х-ХV вв.», приписываемая исследователем Святославу Игоревичу; несмотря на тщательную прорисовку каждого значка, легенды на аверсе и реверсе, исследователь заявляет о том, что «надпись неразборчива»10. О, коварный русский язык! Слово «неразборчива» обычно обозначает, что надпись стерта, знаки неотличимы от фона; но то же самое слово может обозначать и то, что исследователь не в силах разобрать надпись, и свою немощь и беспомощность он объективирует в свойствах недоступных ему значков. В данном случае с позиций слогового письма читается вся легенда; дело, следовательно, не в надписи, а в ее толкователе.

А.В. Арциховский идет дальше, комментируя непонятные ему знаки таким образом (грамота № 327): «Кто-то бесцельно чертил писчим стержнем по бересте, как и теперь иногда чертят карандашом по бумаге, например, во время заседаний... вероятно, береста была разорвана и выброшена сразу после нанесения на нее знаков». Между прочим, исследователем признается в этом же фрагменте, что перед ним «отрывок, не поддающийся даже транскрипции»11, хотя в нем содержится всего два слоговых значка, да и то в самом конце, а в целом почтенный археолог не узнал несколько своеобразные кирилловские буквы! – О грамоте № 396 он тоже замечает: «Грамота явно бесцельна»12. – О грамоте № 255: «Кто-то пробовал на этом куске бересты орудие письма перед тем, как начать писать на другом куске»13.

Получается, что если исследователь не может прочитать надпись, то она «бесцельна», и хотя на бересте полно свободного места, толкователь точно знает, что «береста была разорвана и выброшена сразу после нанесения на нее знаков». Конечно, можно понять его желание рвать и метать, которое он приписал автору записки, поскольку содержание текста осталось нераскрытым, однако подобный прием – объявлять непонятное бесцельным – кажется все же неприемлемым.

Нахождение большого количества письменных текстов в ХI-XIV вв. н.э. само по себе уже достойно удивления, ибо указывает на очень высокий уровень грамотности на Руси того времени. Но идти еще дальше и предполагать, что письменность использовалась для досужих расчерчиваний бумаги, как это делаем мы во время бесплодных заседаний – это уже слишком сильная модернизация истории. Действительно, из-за плохих условий хранения надпись могла оказаться частично утраченной, стертой или неразборчивой. Но с «неразборчивым» смыслом записи, с бесцельно нанесенными знаками мне в моем исследовании дела иметь не довелось. Если для записей использовались даже не вполне подходящие поверхности, то, видимо, свободная поверхность бересты ценилась в то время достаточно высоко, что препятствовало практике изображения на ней случайных бесцельных штрихов. Да и свободного времени для баловства у наших предков было, вероятно, не так уж много.

Гораздо честнее поступают те исследователи, которые прямо признаются, что не смогли прочитать надпись. Так, Т.Н. Никольская, сообщив о находке в Серенске литейной формочки, отметила и наличие на ней «надписи в две строки, к сожалению, нечитаемой»14. Правда, и тут не говорится о том, что исследовательница не смогла прочитать надпись – свойство нечитаемости приписывается самой надписи, однако такая характеристика кажется все же несколько более объективной по сравнению с приписыванию надписи «неразборчивости».

Дело обстоит хуже, если надпись «читается». Та же Т.Н. Никольская, описывая в 1972 году глиняную иконку из Слободки, сочла, что она содержит «изображение Исуса и надписи ИСИС»15. В 1981 г. надпись читалась ею уже как NCNC16, а в 1987 г. рисунок находки не сопровождался каким-либо чтением17 – вероятно, исследовательницу не устроили ее же собственные интерпретации. Но о том, что эти знаки – не кириллические, не греческие и не латинские исследовательница все-таки промолчала. А между тем, достаточно взглянуть на надпись

, чтобы понять, что по меньшей мере второй и третий знаки – особые.

Аналогично и группа исследователей, нашедшая при раскопках в Чебоксарах кусок кожи с надписью на нем, прочитала слоговые лигатуры

как МИК, хотя вообще говоря, эти знаки вовсе не являются кирилловскими буквами.

Можно, впрочем, и вообще ничего не сообщать о наличии в найденном предмете каких-либо надписей, как поступили Л.В. Алексеев и З.М. Сергеева, найдя при раскопках древнего Ростиславля «кистень с княжеским знаком»19; позже аналогичный предмет был проинтерпретирован как «навершие посоха», а надпись – как «несколько непонятных знаков»20.