А. М. Раскин
Вопрос представляется праздным и даже нелепым. А что же еще? Тем не менее он имеет некоторые, хотя и не столь очевидные, основания. Если оглянуться на то, что было до этого самого «пост-», то мы узрим теряющиеся во мгле тысячелетий первые постройки, функция которых ограничивалась защитой человека от неприятностей, которые преподносили природа и другой— «плохой» человек. И далее следует череда эпох, больших и малых стилей, в которых сформировался специфический язык архитектуры. И, как в любом языке, свой словарный запас, своя грамматика. Приставка «архи-» к простой тектонике («тектуре») утвердила (застолбила) место на Парнасе искусств. Рациональная конструкция — еще не архитектура, как внешность актера Евстигнеева не делает его профессором Преображенским или доктором Плейшнером. Отсюда и те излишества, которые обманывают во имя художественной правды. Своего рода актерская игра, превращение реального материала в некий идеальный, заставляющий зрителя поверить в реальность смерти Дездемоны, героизм усилий колонн храма Посейдона в Пестуме, кокетливую упругость волют капителей Эрехтейона, невесомость ковра стен Дворца дожей в Венеции. Повсюду театр, зрелище, игра. Утилитарная польза равна нулю. Как и все в искусстве. Просто утилитарно полезное, при всем совершенстве формы, проявляющемся мерой красоты, не есть искусство, поскольку красота не является его привилегией. Эра дизайна это доказала с успехом, в частности, в той области, которая традиционно принадлежит архитектуре. Как совершенны и красивы конструкции и выполненные в них сооружения Луиджи Нерви, Бакминстера Фуллера, Релей-арена в Каролине и телебашня в Останкино! Еще ярче красота «чистого» дизайна проявляется в формах современного оружия, летательных аппаратов и т. п., в тех областях, где художника больно ударяют линейкой по рукам за его попытку «улучшить» решение, заговорить языком искусства. Его подпустят к проектированию лишь в тех случаях, когда нет резона тратить деньги и время на решение утилитарных проблем, но где потребитель этого продукта сам «обманываться рад» и готов за это платить.
В архитектуре происходит нечто подобное. Если еще раз оглянуться в прошлое, можно заметить некоторую закономерность в смене языковых конструкций, названных стилями, где тон до поры до времени задавала архитектура. Каждый следующий крупный этап окажется (весьма приблизительно: нужна тенденция) вдвое короче предшествовавшего. Стиль барокко уместился в половине срока ренессанса, классицизм — в половине срока барокко и т. д., как в жизни человека: чем старше становишься, тем стремительнее бежит время. Впервые (за недостатком времени) архитектура модерна «одалживает» свою лексику и фонетику у изобразительного искусства, опираясь при этом на камуфлированный одеждами эклектики рационализм. Этот самый рационализм, в эклектике укрытый одеждами исторических стилей или их коктейлями, в модерне заявляет о себе и во внешних формах. Критическое отношение к наследию в рамках модерна проявляется в отрицании ложной архитектоники, где форма «изображает» действие, «играет» роль по всем законам сценического искусства. Декор теперь играет роль татуировки на здоровом теле, где естественные свойства материала (бетона, камня, металла) обретают свой изначальный смысл. Старую сцену заменяет боксерский ринг, где действие «взаправду». Декор при этом уже не притворяется работником, он честно заявляет о своей «украшательской» функции наподобие астры в петлице фрака. Популярность метода означала его преждевременную смерть. Пресыщенность пирожными востребовала хлеб, и им стал функционализм, поставивший крест на любых излишествах.
Поиск «прекрасного» (далеко не всегда успешный) сменился поиском «красивого» своей безукоризненной логикой, откровенной наготой здорового тела. Методика «чистого» дизайна пришла в архитектуру, стыдливо упоминая о себе лишь в архитектурном дизайне, дизайне «малых форм», дизайне интерьера и т. п. Истинный вектор еще скрыт (что особенно ощутимо у нас в России) новой волной эклектики. Одно другому не мешает. Всеобщая вежливость и толерантность.
После рукопашных двадцатых годов и последующих маршей в ровных шеренгах — вежливое «Чего изволите?» и интригующее «Такого вы еще не видели!». Откровенный конформизм племени ординарных (будем вежливы и не произнесем «бездарных») и изобретательная комбинаторика инженерных решений. Кто станет отрицать красоту математических кривых или конструкции ДНК!
Каждый уважающий себя архитектор постарается заявить о себе на ниве проектов такого рода. Вульгарный хай-тек сменился изысканным дизайном сооружений, обращенных в будущее. И коммуникация, и инсоляция, и микроклимат, и акустика, и информатика, и экология… Комар носа не подточит. Все учтено, все по науке. Плохо ли? Замечательно! Можно ли ограничивать этим цели и задачи архитектуры? Боже упаси! Именно потому, что архитектура не только и не столько искусство. Она может быть искусством, но может им и не быть, сохраняя при этом высокие эстетические качества. Все зависит от поставленной цели и решаемых при этом задач. И в этом случае сложившейся типологии недостает одного, присущего другим видам искусства звена, которое окрестили жанром. Содержание этого понятия применительно к различным видам искусствам неоднозначно, но применительно к архитектуре оно аналогично его бытованию в музыке и драматургии. Разделение архитектуры по функциональному признаку (гражданское, промышленное, фортификационное и т. п. зодчество) лишено признаков жанровой принадлежности. Не помогают в этом случае и типы объектов: так, театр театру рознь, жилье — жилью и место — месту. «На театре» (так говорят об этой сфере причастные к ней) не случайно бытует убеждение, что переезд труппы в новое здание означает конец жизни одного театра (не о здании речь) и рождение другого, далеко не всегда лучшего. Оказывается, и стены хранят традиции, и изменение характера среды меняет и характер поведения людей, а следовательно, и характер отношений. Парадоксальная ситуация: в новом, более комфортном (с утилитарной точки зрения) здании театра уровень спектаклей снизился. Просторные холлы, видимость с любых мест, душевые при гримуборных… Чего еще желать? Но люди устроены странным образом: могут обойтись без необходимого, но не могут без «лишнего», как сказал поэт. Инженерный расчет, логика производства/потребления «лишнее» игнорирует. Это уже от лукавого искусства и от той архитектуры, которая ему принадлежит. Означает ли это, что архитектура, учитывающая лишь утилитарные функции, достижения инженерии, санитарии и информатики, ущербна? Очевидно, что она столь же необходима, как и «театрализованная» – в тех случаях, когда она удовлетворяет утилитарные потребности. Предприятия транспорта и связи, спортивные и гидротехнические сооружения, супермаркеты и гаражи…Списокможно продолжать, имея в виду возможность обусловленных особыми обстоятельствами исключений. В этом списке явно нет места театрам и храмам, мэриям и судам, музеям и библиотекам, парламентам и мавзолеям, большинству типов учебных заведений — всему тому, что включает солидную долю духовной составляющей. Во всех этих случаях ограничиться логикой «чистого» дизайна, казалось бы, невозможно.
Но это только казалось бы. На деле забвение понятия жанра оказывается одним из признаков архитектуры постмодернизма на современном этапе. Вразных странах проявления подобного рода разнятся в зависимости от уровня культуры и традиций. Центр Помпиду и Новая опера в Париже, при всем различии причин, эпизодичны, в Штатах и России подобные примеры типичны. Нас, естественно, больше волнуют дела в родном отечестве. Пренебрежение жанровой принадлежностью, проявляющееся как в эклектичной ветви постмодернизма, так и в архдизайне, настораживает и требует анализа и оценки. Книгу можно не читать, художественную выставку можно покинуть, не досмотрев, телевизионный канал можно переключить (или выключить телевизор вообще). Примеры же сноса неудачного архитектурного объекта более чем редки. Так, например, намечаемый демонтаж гостиницы «Интурист» в начале Тверской вызван не соображениями художественного такта, а чисто экономическими: «Хилтон» выгоднее.
Типичнее другое — эклектика под видом романтизма, историзма и рационализма, посильно демонстрирующего примат техники. Художественный такт представляется чаще всего чем-то рутинным, консервативным, помехой «смелым новациям». Примеров более чем достаточно: например, дома с башенками и прочими приметами принадлежности к элите — дорого и безвкусно! За три десятка лет «привязок» утеряно элементарное знание форм. Попытки объяснения подобного «историзма» — в свободе трактовки форм прошлого. Вспоминается Иван Фомин с его прочтением классики. Что бы он сказал, глядя на подобную эклектику в духе архитектуры подрядчиков 70—80-х гг. XIX в.? Постмодернизм: что хочу, то и ворочу. Не беда, если подобное — в аналогичной среде упомянутых годов. Но если это Красная, Дворцовая или Манежная площади? Красную и Дворцовую беда миновала, Манежная же пала жертвой «блестящего» вкуса власть имущих и — не менее рафинированного — не обремененных чувством такта творцов этого «слона в посудной лавке». Ведь толерантность предполагает диалог, а не диктат. Но как не заявить о себе рядом с Бове, Жилярди, Жолтовским, Щусевым… Кремлем, наконец! Была полная возможность использовать только подземное пространство. Современная техника способна с успехом решить подобную задачу, устранив при этом проблемы вентиляции, освещенности, эвакуации, связи со станциями метро и т. д. Но может ли умелый анималист ограничиться зоопарком? Подавай Манежную! Все это можно объяснить невежеством, отсутствием профессионализма. Тэновское решение в курдонере Лувра, которым пытаются оправдать торговые этажи под Манежной, было необходимо самому Лувру и лишено признаков тщеславия и шоу.