Как только эта теория двойственности священного была сформулирована, она распространилась, не встречая ни малейшего сопротивления, на все поле гуманитарных наук – словно европейская культура впервые открывает для себя возможность подобного явления. Спустя десять лет после «Лекций» такой классический для французской антропологии труд как «Essai sur le sacrifice» [Очерк о жервтоприношении] Юбера и Мосса (1899) открывается тезисом о «le caractère ambigu des choses sacrées, que Robertson Smith avait si admirablement mis en lumière» [двойственной природе священных предметов, которую так хорошо охарактеризовал Робертсон Смит] (p. 195). В появившемся шесть лет спустя втором томе «Völkerpsycologie» [Народной психологии[2]] Вундта категория табу обозначает именно изначальную неразличенность священного и нечистого, характерную для самых ранних периодов человеческой истории: то смешение почтения и страха, которое Вундт характеризует формулой «священный ужас» - формулой, которую в дальнейшем ожидает столь блестящая судьба. Лишь впоследствии, когда, согласно Вундту, господство древнейших демонических сил уступает место власти богов, изначальная двойственность священного сменяется четким противопоставлением священного и нечистого.
В 1912 г. дядя Мосса Эмиль Дюркгейм публикует работу «Formes élémentaires de la vie religieuse» [Элементарные формы религиозной жизни], в котором целая глава посвящена «двойственности понятия священного». В этой главе он разделяет «религиозные силы» на две противостоящих друг другу группы: благосклонные к людям и враждебные им:
Нет сомнений, что чувства, внушаемые теми и другими, не идентичны: одни вызывают почтение, другие – отвращение и ужас. Однако, так как формы поклонения в обоих случаях те же самые, чуства также не должны разниться между собой по природе. В действительности ужас в религиозном смысле, как и страх, внушаемый злыми духами, не лишены некоторых черт почтительного отношения... Чистое и нечистое суть не два различных рода, а два аспекта того же одного рода, который включает в себя все священное. Есть два вида священного, fas и nefas, однако между этими двумя противоположными формами нет разрыва, и тот же самый предмет может переходить от одного к другому, не меняя своей природы. Посредством чистого появляется нечистое и наоборот: двойственность священного состоит именно в возможности этой трансформации. (Durkheim, pp. 446-48)
В этих строках можно видеть один из этапов процесса психологизации религиозного опыта («отвращение» и «ужас» из приведенного выше отрывка суть лишь отражение того отвращения, которое европейская буржуазия испытывала перед лицом религии), который достигнет апогея несколько лет спустя в марбургской теологической щколе, а именно в работе о священном Рудольфа Отто (1917)[3]. В этом определении священного, которое отныне становится синонимом всего темного и неопределенного, приходят к согласию теология, совершенно утратившая опыт божественного откровения, и философия, забывшая о научной строгости в угоду чувствам. Религиозное всецело принадлежит к сфере психологических эмоций и имеет дело исключительно с такими вещами, как экзальтированность и священный трепет – вот те банальности, которым неологизм «нуминозный» придал наукообразный вид.
Когда несколько лет спустя Фрейд пишет «Тотем и табу», он следует уже проторенной дорогой. И все же именно благодаря этой книге теория двойственности священного приобретает законченный вид, получая не только антропологическое и психологическое, но также и лингвистическое обоснование. В 1910 г. Фрейд ознакомился со статьей К. Абеля, - лингвиста, чья компетентность в наши дни вызывает сомнения. Статья была посвящена «Противоречивости изначальных понятий» языка. Фрейд живо откликнулся на эту статью публикацией в издательстве Imago[4], в которой он связал идею Абеля со своей теорией об отсутствии в сновидениях принципа противоречия. Среди слов с противоречивыми значениями, которые Абель перечисляет в указателе, встречается, как о том не преминул упомянуть Фрейд, и латинский термин sacer: «святой и проклятый». Любопытно, что антропологи, разработавшие теорию двойственности священного, не упоминают о латинском обычае sacratio. Впрочем, уже в 1911 г. появляется статья Фаулера «The original meaning of the word sacer» [Первоначальное значение слова sacer], оказавшая значительное влияние на исследовательскую литературу о религии, в центре которой оказывается именно интерпретация категории homo sacer. В этой статье двойственность, содержащаяся в определении Феста, позволяет исследователю (следуя совету Маретта) установить связь между латинским термином sacer и категорией табу: «в действительности формула sacer esto – это формула проклятия: а homo sacer, на которого это проклятие должно пасть, - это отверженный, отлученный, табуированный, опасный человек... изначально этот термин мог означать просто «табуированный», т.е. человек, исключенный из области профанного, но не посвященный никакому божеству, называемый иногда «священным», иногда проклятым – в зависимости от обстоятельств» (Fowler, pp. 17-23).
А. Фюжье в своей работе, опирающейся на широкий круг источников, показал, как теория двойственности священного постепенно проникает в область науки о языке и в конце концов в ней укореняется (Fugier, pp. 238-40). Решающую роль в этом процессе сыграла именно категория homo sacer. Вот почему во втором издании «Lateinisches etymologisches Wörterbuch» [Латинский этимологический словарь] Вальде (1910) мы еще не найдем упоминаний об этой теории, но уже статья «sacer» в «Dictionnaire etymologique de la langue latine» [Этимологическом словаре латинского языка] Эрну-Мейе (1932) будет обосновывать «двузначность» этого термина ссылкой на homo sacer: «Sacer désigne celui ou ce qui ne peut etre touché sans etre souillé, ou sans souiller; de là le double sens de “sacré” ou de “maudit” (à peu près). Un coupable que l’on consacre aux dieux infernaux est sacré (sacer esto: cfr. gr. ágios) [Словом sacer обозначается тот человек или тот предмет, к которому нельзя прикоснуться, не осквернив его или не осквернив себя самого; отсюда двойственный смысл этого слова, означающего одновременно «священный» и «проклятый». Преступник, посвященный богам подземного мира, называется священным (sacer esto: ср. греч. ágios)]».
א Интересно прослеживать по работе Фюжье историю взаимного влияния антропологии, лингвистики и социологии в вопросе о священном. Между вторым изданием словаря Вальде и первым изданием словаря Эрну-Мейе вышла в свет статья «Sacer» в энциклопедии Паули-Виссова, подписанная именем Р. Ганшинеца (1920), которая очевидным образом опирается на теорию амбивалентности Дюркгейма (подобно тому, как Фаулер опирается на концепцию Робертсона Смита). Что же касается Мейе, то Фюжье вспоминает об интенсивных контактах этого лингвиста с парижской социологической школой (прежде всего Моссом и Дюркгеймом). Когда в 1939 г. Кайуа опубликовал «L’homme et le sacré» [Человек и священное], он уже может назвать точную дату возникновения той исследовательской традиции, к которой он себя причисляет: «A Rome, on sait assez que le mot sacer désigne, suivant la définition d’Ernout-Meillet, celui ou ce qui ne peut etre touché sans etre souillé ou sans souiller» [Латинский термин sacer, как это теперь достаточно хорошо известно, означает, согласно определению Эрну-Мейе, того человека или тот предмет, к которому нельзя прикоснуться, не осквернив его или не осквернив себя самого] (Caillois, p.22)
Таким образом, загадочная формула римского права архаического периода, которая словно притягивает к себе противоречия и потому неизбежно становится предметом различных толкований, сближается с религиозной категорией священного в тот самый период, когда эта категория переживает процесс необратимой десемантизации, принимая принципиально несовместимые значения. Эта амбивалентность была сопоставлена с этнографическим понятием табу и стала в свою очередь использоваться для толкования категории homo sacer: круг замкнулся.
В жизни понятий рано или поздно наступает момент, когда они утрачивают свою непосредственную ясность и, подобно всякому пустому термину, могут принимать противоречивые смыслы. Для феномена религиозного этот момент совпал с рождением на исходе прошлого столетия современной антропологии, в центре которой оказались такие амбивалентные понятия, как «мана», «табу» и sacer. Леви-Стросс показал, как термин «мана» функционирует в качестве избыточного означающего, смысл которого сводится к тому, чтобы означать избыточность семантической функции. Эту характеристику с определенными оговорками можно было бы распространить на употребление и функцию как понятия табу, так и категории священного в дискурсе гуманитарных дисциплин между 1890 и 1940 гг. Однако предполагаемая амбивалентность религиозной категории священного не способна объяснить религиозно-юридический феномен, к которому отсылает термин sacer в своем первоначальном значении; напротив, только последовательное и продуманное разделение областей политического и религиозного позволило бы понять историю их сложных и запутанных отношений. Как бы то ни было, важным представляется тот факт, что имманентное политико-юридическое измерение категории homo sacer не может быть открыто благодаря научной мифологеме, которая не только ничего не может объяснить, но и сама нуждается в объяснении.