«Народу было множество», – говорила Евгения Акимовна.
В последующие годы работники музея работали над восстановлением в «Домике» бытовой обстановки времен пребывания в нем Лермонтова. Директор музея списывается с Пушкинским домом и Ленинградским отделением Государственного музейного фонда. Он едет в Ленинград, получает там копию маслом с картины Лермонтова «Штурм Варшавы», несколько кресел, стулья, янтарные чубуки к трубкам и еще кое-какие экспонаты, относящиеся к дворянскому быту первой половины XIX века.
Но материальное положение музея продолжало оставаться очень тяжелым. Финансовые трудности были настолько велики, что руководство музея вынуждено было – сейчас это звучит дико и невероятно! – сдать пятую комнату «Домика» (пристроенную в 80-х годах) частным жильцам.
Разумеется, подобную меру трудно оправдать. А к чему она привела, можно судить по тем статьям, которые вскоре появились в местной и центральной прессе. «Главной и наиболее популярной достопримечательностью Пятигорска продолжает считаться «Домик Лермонтова», затерявшийся на улице имени поэта у подножия Машука, – писала 12 ноября 1929 года выходившая в Ленинграде «Красная газета». – За последнее время он находится на положении фактически беспризорного. Прежде всего, произведена варварская «реставрация»[37] «Домика» с современной покраской, возведением пристроек, разбивкой мещанского палисадника и вообще превращением всей усадьбы, имеющей всесоюзное историческое значение, в доходную статью, будто бы оправдывающую вселение сюда частных постояльцев. И вот по двору усадьбы развешивается для сушки белье, бродят куры, в углу где-то хрюкает свинья, в беседке кто-то прохлаждается душем... Заведующие «Домиком» часто меняются, и каждый из них оставляет по себе самую печальную память...»
Через две недели после этой корреспонденции, 24 ноября 1929 года, в пятигорской газете «Терек» появилась заметка под заголовком «Уплотненный Лермонтов».
«Лермонтову с его историческим домиком в Пятигорске не повезло.
Лермонтова уплотнили.
Отдел народного образования заселил усадьбу Лермонтова новыми жильцами.
Усадьбу опошлили занавесочками, клумбочками, преобразившими ее первоначальный вид, через двор протянулись веревки для сушки белья, в глубине двора декорацию дополнил, собою вместительный и донельзя грязный мусорный ящик. Если сюда добавить непросыхающие лужи мыльной воды после стирки белья, домашнюю живность... пейзаж получается крайне оживленный...
...Такое отношение к историческому памятнику нетерпимо, оно позорит не только Терский ОНО, но и все общественные и культурные организации округа».
Картина, нарисованная в приведенных корреспонденциях, безотрадна, но она не изменилась и в 1930 году. Кстати, из истории этого года старые работники «Домика» запомнили только такой случай: со стен музея исчез портрет Мартынова 40-х годов прошлого столетия, то есть того возраста, в каком он стрелял в Лермонтова. Любопытно, что, как, потом оказалось, портрет был не украден, а «снят» со стены музея внуком Мартынова («чтобы дед не подвергался издевательствам», – заявил в свое оправдание любящий внук).
В 1931 году Лермонтовская усадьба была освобождена от жильцов.
XV
В 1932 году «Домик» частично реставрировали. При этом выяснилось... впрочем, подробнее всего о том, что выяснилось, сказано в акте о произведенной реставрации. Он датирован 10 апреля 1932 года.
«При снятии штукатурки оказалось, что под дранью, на которую сделана последняя, сохранились еще в некоторых местах значительные куски бумаги, а в некоторых местах дерево смазано раствором мела и глины. Последнее еще раз подтверждает, что стены домика не переделывались, а остались те самые, которые составляли жилище поэта в 1841 году».
Вспомним описание «Домика», сделанное Мартьяновым: «Низкие приземистые комнаты, стены которых оклеены не обоями, но простой бумагой, окрашенной домашними средствами...» И далее: «В приемной бумага на стенах окрашена была мелом и потолок выбелен тоже мелом...»
Да ведь это же документальное доказательство того, что стены «Домика» – молчаливые свидетели жизни Лермонтова – сохранились до наших дней! В этом смысле реставрация 1932 года принесла ценнейшие результаты.
Внешне «Домику» был придан приблизительно тот вид, какой он имел до переделок: был убран железный навес над входной дверью, укорочен коридор, изменен размер окошка в бывшей буфетной. Вместо двухстворчатой входной двери была навешена одностворчатая. Но зато внутри «Домика» были сделаны нарушения его первоначального вида: заложена дверь из кабинета Лермонтова в спальню Столыпина и открыты двери из кабинета Лермонтова и Столыпина в пятую, позднейшей пристройки комнату. Самое же главное, что сделало «Домик» очень похожим на ранний фотоснимок 1877 года, было то, что стены его обмазали глиной и побелили. Снесена была, наконец, беседка в саду, которая вызывала так много вопросов у посетителей и нареканий со стороны печати. Еще одно удалось сделать директору «Домика» С.Д. Короткову: он добился перевода музея на краевой бюджет, а это значительно улучшало материальное положение «Домика» и поднимало его значение.
Остановиться бы тогдашнему директору музея Короткову на этом. Не были бы воспоминания о нем омрачены его дальнейшей деятельностью. Но ему, видимо, захотелось сделать свой «вклад» в лермонтоведение. Однако, прежде чем говорить об этом «вкладе», необходимо хотя бы вкратце познакомить читателя с его творцом. Достаточно живое представление о Короткове дает выписка из докладной записки научной сотрудницы музея Ушаковой на имя музейного отдела Наркомпроса и один из приказов по «Домику Лермонтова».
Ушакова зашла в музей по вывешенному на воротах объявлению о том, что музею требуется научный сотрудник. Она рассказала директору, что имеет высшее образование, преподавала литературу в Военной академии в Ленинграде. Выслушав ее, директор хитро прищурился и спросил: «А ты скажи по правде – грамоте-то знаешь?» – и пояснил при этом, что «грамота-то, видишь, какая, слово-то, думаешь, пишется так, а оно совсем иначе...»
Ушакова была принята в музей, но вскоре же заслужила выговор. За что? Вот приказ по «Домику Лермонтова» за №6 от 9 марта 1936 года:
«Принимая во внимание, что тов. Ушакова в кратковременной своей работе уже допустила целый ряд недопустимых поступков, а именно: 1) Ушакова носит в ушах серьги, а когда выходит в музей для дачи объяснений экскурсиям, среди экскурсантов нередко находятся тт., которые отрицательно относятся к этому наряду прошлого, этому обычаю дикарей. Я поставил перед Ушаковой вопрос так, чтобы она в музей больше с серьгами в ушах не заходила, но она до сего времени продолжает грубо не выполнять моего распоряжения. 2) Когда приходят большие экскурсии, некоторые экскурсанты проявляют желание пройти в музей без билетов, но т. Ушакова упорно не выходит из канцелярии, а за последнее время на просьбы культурника старалась делать вид, что ей идти не хочется. Обобщая все вышеизложенное, нахожу, что все вышеперечисленные факты не могут быть терпимы в советском учреждении, и в качестве воздействия на Ушакову объявляю ей выговор».
Пребывание Короткова в течение нескольких лет на посту директора Лермонтовского музея можно объяснить лишь недостатком в то время квалифицированных кадров музейных работников. Но как бы то ни было, а Коротков «деятельно» трудился. Соответственно своему культурному уровню он построил и новую экспозицию в «Домике». То, что было сделано его предшественницей – директором Н. И. Логазидзе, – сделано с такой любовью и огромным напряжением, – Коротков беспощадно уничтожал. Новая экспозиция состояла главным образом из текстов, иногда не имеющих никакого отношения к Лермонтову. Появились опять вещи «княжны Мери» (все те же трюмо и диван!), был установлен «камень с могилы Лермонтова» в виде какой-то глыбы полуметровой высоты, грубо обтесанной наверху наподобие крышки гроба[38].
Особое внимание посетителей обращала на себя большая фотография с иллюстрации художника Шарлемана к «Песне о купце Калашникове» с надписью: «Так отрубали голову по приказу царей». А так как под этой фотографией стоял бюст Лермонтова, то получалось, что «так» отрубили голову поэту.
Эту, хотя бы и самую краткую, характеристику музейной экспозиции того времени, быть может, и не стоило бы давать, но выдвинутая Коротковым сенсационная версия об убийстве Лермонтова, всплывшая совсем недавно на страницах печати, обязывает дать некоторое представление о ее авторе.
По версии Короткова, в Лермонтова на дуэли попала пуля не Мартынова, а какого-то наемного убийцы, который прятался под кустом и выстрелил одновременно с Мартыновым. Версия эта была основана на том, что пуля «попав в правый бок ниже последнего ребра», затем резко отклонилась в сторону и «вышла между пятым и шестым ребром левой стороны», как сказано в акте освидетельствования тела Лермонтова. Значит, решил Коротков, убийца стрелял снизу...
В фондах «Домика Лермонтова» и теперь хранится чертеж места дуэли с изображением человеческого скелета и хода пули от последнего ребра справа к левой стороне – «творчество» Короткова. Трактовке Короткова кое-кто поверил, и рассказ о том, «кто убил Лермонтова», даже попал на страницы «Комсомольской правды».
Вступление Короткова в ряды лермонтоведов кончилось печально. Он был снят с работы «за вульгарную версию убийства Лермонтова». После него в стенах «Домика» эта версия, разумеется, не воскресала. Со временем о ней забыли. Но, как оказывается, не навсегда...
В 1957 году ее раскопал и пустил в оборот В.А. Швембергер. Созданная Институтом русской литературы Академии наук СССР авторитетная комиссия разъяснила, что обнародованная Швембергером в журнале «Литературный Киргизстан» версия не заслуживает серьезного внимания. Однако, спустя еще пять лет, легенда снова появилась, на этот раз в пяти газетах. И никому при этом не пришло в голову, что легенда сочинена в «Домике Лермонтова» невежественным человеком, пожелавшим увековечить свое имя в лермонтоведении и что вначале на нее, на эту легенду, смотрели просто как на курьез, не придавая ей никакого значения...