Происхождение анимизма в свете его формальных признаков должно быть связано с приобретением духовными существами фетишизма способности к самостоятельному нематериальному существованию (речь идет, конечно, о представлениях носителей анимизма и ходе генезиса этих представлений). “Нематериальная”, “потусторонняя” форма существования могла быть открыта первобытными людьми в ходе отправления погребального культа, поскольку предметные формы последнего были единственной реальной предметной формой потустороннего мира. Умершие и сопровождающие их предметы, оказавшись в погребении, приобретали в глазах соплеменников свойства потустороннего существования: погребенные люди становились “душами”, а погребенные фетиши — “духами”. Будучи открыта, потусторонняя форма существования духовных существ (анимизм) сообразно идеологическим потребностям вторичных общественных структур к расширению должна была широко переноситься на субстанции за пределами собственно погребального культа.
В связи с построенной нами схемой генетических взаимоотношений мифологии, магии, тотемизма, фетишизма и анимизма встает вопрос об общем источнике генезиса духовных существ, которые обрели самостоятельное существование лишь на стадии анимизма, а в рамках более ранних форм верований были связаны с предметными формами последних.
Очевидно, древнейшие гоминиды не имели представлений о духовных существах. Однако при образовании вторичной общественной структуры появились религиозные формы общения, конкретный характер которых отразился на предметных формах ранней религии. Ценность этих предметных форм состояла в их роли в социализации популяций гоминид непроизводительным путем, что выражалось в общепринятости в каждом конкретном сообществе значения предметных форм религии. Эмоциональная реакция на эти предметные формы и связанные с ними религиозные формы общения могла выразиться в развитии соответствующих религиозных чувств, субъективная сторона которых могла быть иллюзорной, однако объективная ценность этих чувств состояла в их работе на интегративные социальные связи.
Охотничьи сообщества человека прямоходящего могли социализировать свое свободное время ритуальными формами поведения, связанными с охотой. Вторичной мотивировкой соответствующих обрядов явилась мифология франко–кантабрийского типа, которая была опредмечена в бестиарии произведений искусства (кремневая скульптура и т.д.). Эта предметная форма первой мифологии фиксировала живых существ — животных, так что первые духовные существа, неразрывно связанные с предметной формой мифологии, имели анималистическое происхождение. Мы предполагаем, что сам генезис одушевленности кремневой мифологической скульптуры был связан с тем обстоятельством, что эта скульптура изображала живых существ. Непроизводительное употребление объектов, опредмечивающих мифологию, возникло весьма логично. Предметное бытие первобытного человека, зафиксированное в технологии, имело ограниченный и производительный характер (объекты определенного активного класса). При распространении этого предметного бытия в сферу непроизводственной вторичной общественной структуры (мифология) оно сохранило свой ограниченный характер, но закономерно утратило производительные свойства (объекты определенного пассивного класса, отражающие животные предметы труда, представленные скульптурой, гравюрой, а затем и живописью мифологии франко-кантабрийского типа). Духовные существа (“души” животных) здесь неотделимы от своего предметного воплощения (анималистическое искусство).
По мере роста производительности труда первобытный социум испытывал потребность в расширении вторичных общественных структур. Эта тенденция реализовалась с расширением предметной формы мифологии, что дало предметную область объектов неопределенного пассивного класса, связанных с духовными существами (душами животных).
Наконец, в эпоху существования погребального культа появились условия для представлений о фетишах и людях, способных к потустороннему существованию, что было эквивалентно возникновению веры в самостоятельных духовных существ анимизма. Однако до цивилизованной эпохи духовные существа обычно сохраняли свою исходную зооморфную и фетишистскую природу.
Особенностью связей предметных форм первобытных верований является их количественный прогресс в ходе генезиса, что может быть прямым следствием роста производительности труда и потребностей во вторичных общественных структурах. Обращает на себя внимание следующее обстоятельство. Основы первобытных общественных структур распадаются на две группы. Одна из них имеет очевидные биологические предпосылки (язык, ритуал, нравственность, погребения), а другая — нет (мифология, магия, тотемизм, фетишизм, анимизм). Последняя группа вторичных общественных связей является исключительным достоянием гоминид, и представляется правомерным связать ее генезис с другим исключительным достоянием гоминид — средствами коллективного производительного потребления. Как показано выше, предметную форму средств производства удается сблизить логичными генетическими связями с предметными формами существования мифологии, магии, тотемизма и фетишизма. Гипотетические формы поведения, связанные с этими ранними верованиями, также выводимы из технологического поведения. Анималистическая мифология — это инсценировка охотничьих форм поведения, реализующаяся в обрядах, мифологических повествованиях и т.п. Магия — инсценировка орудийного поведения. Превращение же производительных технологических форм поведения в непроизводительные социальные связи хорошо объясняется природой вторичных общественных структур и подтверждается сравнением формальных свойств предметной области технологии с предметными областями верований, отличающимися последовательной пассивизацией (непроизводительная функция) и расширением пропорционально росту свободного времени гоминид. Таким образом, формальный анализ предметных форм ранних верований получает ясное социально–философское истолкование.
Все точно или гадательно датированные признаки вторичных общественных структур относят их ко времени существования представителей биологического рода “человек”. Если бы эти датировки подтвердились (т.е. не удревнились), можно было бы сделать небезынтересные выводы. Человек прямоходящий отличался от австралопитеков современным строением тела. Кроме того, у человека прямоходящего отмечено первое несомненное проявление самодвижения средств коллективного производительного потребления — возникновение раннего ашеля и ашелоидного развитого олдовая В. Самодвижение средств труда исключает гипотезу об инстинктивной природе труда у человека прямоходящего. Кроме того, этот гоминид уже уверенно перешагнул “мозговой рубикон” минимального объема головного мозга, необходимого для овладения вербальной речью (750 см3, объем мозга современного младенца к концу первого года жизни или человека прямоходящего на седьмом году жизни). Самодвижение его средств производства должно было выразиться в подъеме производительности труда (возможно, первом событии такого рода в истории человечества), а возникшее в результате этого свободное время вызвало стихийное превращение некоторых биологических форм поведения (ритуал, альтруизм, погребение), а также технологических форм поведения в институциализированные вторичные общественные структуры (язык, мифология, магия, тотемизм, фетишизм, анимизм).
Резюмируя сказанное в настоящей главе, мы можем сделать вывод, что в первобытном палеолитическом обществе, по–видимому, возникла социальная зависимость между демографическим состоянием социума и степенью сложности практикуемой им технологии. В свою очередь рост степени сложности технологии, сопровождавшийся ростом производительности труда и свободного активного времени создателей технологии, вызывал потребность в социализирующих это свободное время вторичных общественных структурах, в роли которых выступили первобытные формы языка, религии, искусства, нравственности и других форм культуры. Указанные социально–философские закономерности, очевидно, продолжали действовать и в эпоху непосредственного становления цивилизованного общества.
Предмет настоящего исследования — первые классические цивилизации Старого Света, зародившиеся на Ближнем Востоке. Непосредственной предпосылкой их возникновения явились социальные последствия ближневосточной неолитической технологической революции, а непосредственной предпосылкой последней, согласно нашей демографо–технологической зависимости (гл. I, 2), послужил ближневосточный позднемезолитический демографический взрыв. Анализируя доисторические реалии Ближнего Востока, можно показать, что время и место ближневосточной неолитической революции были далеко не случайны. Тем самым не случайны были время и место зарождения первых классических цивилизаций Старого Света.
Закономерное место возникновения производящего хозяйства и связанной с ним ближневосточной неолитической технологической революции обусловлено следующим. Основные палеоантропологические и технологические события первобытной истории происходили главным образом на Африканском континенте. Это обстоятельство имело вполне определенную основу. Тропические условия Африки обеспечивают своим обитателям максимальную биопродуктивность среды[66], которая способствовала более быстрому демографическому росту африканских популяций гоминид. В силу предполагаемой нами зависимости между плотностями населения человеческих популяций и степенью сложности практикуемых ими технологий африканские популяции ранее других достигали нового уровня развития целого ряда культур. Это не означает, что в Евразии не происходило самобытных технологических событий. Однако в целом на протяжении первобытной истории Африка неоднократно служила источником новых технологий и новых популяций, последней из которых была популяция ранних представителей человека современного вида. Это положение вещей детерминировалось экологическими причинами и было характерно для эпохи присваивающего хозяйства.