Мотив причастности Богу объединяет и языческое и христианское понятие святости, но существуют и значительные отличия в восприятии: во-первых, христианское понимание святости «духовно», а не «природно», как древнеславянское; а во-вторых, оно говорит не о движении вверх, а об уже существующем единстве, «посредничестве, где не меньшую важность приобретает мотив движения сверху вниз, т. е. в каком-то смысле шаг Бога навстречу человеку… Можно говорить о диалогичности христианства, его установке на диалог с высшей силой, противопоставляемой «монологу», т. е. однонаправленному воздействию на иной мир традиционной языческой магии»8.
После Крещения Руси начинается накладывание друг на друга понятия «святость» языческого и христианского. В результате в этом понятии усиливается абстрактный духовный момент, и как следствие возникают такие понятия как «непорочность», «праведность» и т. п., «а образом проявления этих свойств становится не материально-предметное, а «энергетическое» возрастание, своего рода «светолучение, харизматический ореол»9.
В результате преобразования значение слова «святость» приобрело несколько максималистское понимание духовности и пренебрежение к светской и общественной жизни, что заметно отличало святость в русском понимании, от этого же религиозного символа в западном и даже в византийском христианстве.
При этом с понятием святости на Руси тесно связана и обратная сторона общественной жизни – «смеховой мир». Т. е., образно выражаясь, если святость – это результат пути наверх, к богу, то смеховой мир – это путь вниз, к дьяволу.
Область святости – это область духовности, высокой сосредоточенности и спасения от ада (т. е., можно сказать, спасения от смерти, посредством повторного рождения). Смеховой же мир – это мир смерти и дьявола. Почему же мир дьявола назван смеховым? Дело в том, что в православной традиции смех считался атрибутом бесов, ведь Иисус в Евангелиях никогда не смеётся, только грустно улыбается. Соответственно и мир смеха, шутовства и праздника (карнавала) со своими особыми обрядами и перевёрнутыми «с ног на голову» понятиями, одеждами, материалами и моделями поведения получил название «смехового» (что совершенно не эквивалентно «смешному»).
М. М. Бахтин «выделил три основные формы проявления и выражения смеховой культуры:
1) Обрядово-зрелищные формы (празднества карнавального типа, различные смеховые действа и пр.).
2) Словесные смеховые (в том числе пародийные) произведения разного рода: устные и письменные на латинском (для Западной Европы) и на народных языках.
3) Различные формы и жанры фамильярно-площадной речи (ругательства, божба, клятва … и др.)»10.
Первая форма выражается в плясках, пьянстве, карнавальном переодевании – всё это символизирует пребывание в мире мёртвых. Соответственно, всё происходящее не является театральным представлением с его делением на актёров и зрителей, это именно всенародное гулянье, вернее даже временная форма жизни. «Карнавал не созерцают, – пишет Бахтин, – в нём живут, и живут все, потому что по идее своей он всенароден. Пока карнавал совершается, ни для кого нет другой жизни, кроме карнавальной. От него некуда уйти, ибо карнавал не знает пространственных границ. Во время карнавала можно жить только по его законам, то есть по законам карнавальной свободы. Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все причастны»10.
Важное место в смеховой культуре занимали словесные смеховые тексты, скоморошины и т. д. Также большое распространение получило ритуальное сквернословие.
Основным в смеховых обрядах была перемена всей структуры жизни, системы знаков, где верхнее меняется с нижним, мужское с женским, умное с глупым. Одежде противопоставляются лохмотья или нагота, богатству – бедность, церкви – кабак. Словом, смеховая культура – это фактически мир параллельный обычному, некий «антимир». О сохранении хотя бы воспоминания о некоторых элементах смеховой культуры противопоставленной ежедневной жизни в современности можно судить хотя бы по фразе из песни В. Высоцкого: «И ни церковь, и ни кабак – ничего не свято…».
Таким образом, возвращаясь к юродству, становится понятна трактовка А. В. Юдиным юродства как переходной области между святостью и смеховым миром. Действительно, ведь юродивый во многом применяет «бесовский» стиль поведения, но, в отличие, от прямо принадлежащих смеховому миру, он не искренен в этом непотребстве, а только лишь насмехается над этим. Он сознательно доводит себя до самого низкого, что только может быть в этом мире, усмиряя таким образом свою гордыню и, как это ни парадоксально, совершенствуя себя в духовном плане.
Истоки юродства.
Юродство, по всей видимости, зародилось ещё до раскола церквей, несколько в более позднее время, нежели монашество (зародившееся в конце III в.), и тоже в Египте.
Описание первой по времени юродивой – святой Исидоры, умершей около 365 г., сделал святой Ефрем Сирин. Святая Исидора, подвизавшаяся в Тавенском женском монастыре Мен или Мин, была, не в пример русским юродивым, тиха и благонравна. Юродивой же была прозвана за то, что одежду носила старую, волосы повязывала тряпицей, питалась очень скудно. Эта женщина, в отличие от своих русских «последователей» не делала никаких предсказаний, не обличала властные структуры, не носила вериг – всё это являлось в основном принадлежностью юродивых на Руси, являясь как бы чисто принадлежностью русских юродивых.
Таким образом, юродство изначально не было русским явлением. Первоначально оно получило некоторое распространено в Византии, так широко известны преподобный Серапион Синдонит, преподобный Виссарион Чудотворец, преподобный Фома, святой Симеон Эмесский, святой Андрей Царьградский (последние двое были особенно известны на Руси, благодаря переводным житиям). При этом наиболее явное отличие юродивых Византии от их последователей на Руси заключается в том, что подавляющая масса византийских юродивых была чернецами, на Руси же юродивых-монахов было очень немного. Однако к XIV в. юродство в Византии постепенно сходит на нет, во всяком случае, исчезают упоминания о них, последним известным сейчас византийским юродивым был Максим Кавсокаливат, умерший в 1367 г.
С этого времени юродство становится специфически русским явлением (при чём характерно, что на Украине и в Белоруссии этот подвиг христианского благочестия не получил распространения, и материалов о существовании там юродивых нет). Однако появилось оно на Руси намного раньше XIV в. Первым русским юродивым, о котором нам сейчас известно, является киево-печерский монах Исаакий, скончавшийся в 1090 г. Он был первым и последним юродивым в Киеве, во всяком случае, если в этом городе впоследствии и были юродивые, то они не были настолько почитаемы, чтобы попасть на страницы исторических источников.
Из Киева юродство переместилось в Новгород: следующим русским юродивым, при чём юродивым по собственному выбору (Исаакий был душевнобольным), стал Прокопий Устюжский (умер в 1285 или 1303 г.). Если верить его житию, то он «был богатым немецким купцом, обратившимся в Новгороде в православие и раздавшим своё имущество»11, примерно такая же история изложена в житии юродивого Исидора Ростовского-Твердислова (1474 г.), видимо, в написании этих житий был использован некоторый литературный или религиозный штамп.
При этом, не смотря на то, что феномен юродства не был исключительно русским, можно констатировать такой факт: за 5-ть веков (VI - X) в общем месяцеслове Православной церкви насчитывается 4-ро святых юродивых из различных стран, тогда как на Руси за 3-и века (XIV - XVI) оказалось 10 святых юродивых, это не говоря о тех, кто не был канонизирован. Уже из этого можно сделать вывод о более широком, чем в других православных странах распространении этого вида подвижничества в русском государстве.
Религиозный смысл.
Какова же религиозная подоплёка, послужившая поводом для возникновения этого явления, получившего на Руси такое широкое распространение?
«Православная церковь держится того мнения, что юродивый добровольно принимает на себя личину безумия, дабы скрыть от мира своё совершенство и таким образом избежать суетной мирской славы. Вторым побудительным мотивом юродства она считает духовное наставление в шутливой или парадоксальной форме. Однако творимые юродивым непотребства могут иметь воспитующее значение лишь при его отказе от инкогнито (иначе чем бы он отличался от непритворных «похабников»?), что противоречит первой и главной цели подвига юродства. А если юродивый не собирается никого воспитывать, то уберечься от славы гораздо легче в пустыни. Юродивый же, как на грех (и в переносном, прямом смысле), стремится быть в гуще людей, поклонения которых якобы так опасается. Таким образом, уже в самом изначальном определении кроется парадокс, делающий весьма проблематичным реальное функционирование юродивого, как его представляют себе христиане»12.