Но в последний день карнавала, воспитанники, вместо того чтобы побывать в Рио, опять отправились на загородную прогулку и даже рискнули наведаться в девственные джунгли Тижука. Поразительно дикая, нетронутая природа. Эдуард потрясен. Среди цветов порхают яркие колибри. Корни деревьев опутаны лианами, с веток спускаются орхидеи. В траве медленно ползают насекомые, сверкающие, как драгоценные камни. В зеленых чащах Эдема повсюду прячутся змеи и, в конце дня, когда восхитительный отдых близился к концу, какая-то змея укусила Эдуарда в левую ногу. Он не на шутку страдал, нога распухла и поэтому его поторопились отправить на борт парусника. Две недели он не покидал корабля. В конце своего путешествия Эдуард больше всего на свете хочет вернуться во Францию. В письме к брату Эжену он бросает вскользь: ”Я не рассчитываю поступить в этом году; на борту корабля куда беспокойнее, чем на земле". Путешествие через Атлантику и пребывание в Рио оставили глубокий след в сознании Мане. Он, родившийся под дымчатым небом Парижа и воспитывавшийся в чинной и скучноватой среде, впервые открыл для себя красоту солнечных просторов, сияние красок. Конечно, и то удивительное личное ощущение моря, которое впоследствии отличало Мане-мариниста, родилось в его душе именно во время этого плавания в заэкваториальные страны. Путешествие побудило в Мане жажду творчества и, когда 13 июня 1849 года, он сходил по трапу на французский берег, его дорожный чемодан был набит рисунками. Через месяц он вновь проваливается на экзаменах, и тогда отцу ничего другого не остается, как предоставить Эдуарда самому себе.
1.2. Начало работы.
В сентябре 1850 года Мане вместе с Прустом поступили в мастерскую модного парижского живописца, ученика Гро и Делароша, автора нашумевшей в Салоне 1847 года картины ”Римляне эпохи упадка” Тома Кутюра. Он был полон самых радужных надежд: верил в свою страну, которая в феврале 1848 года стала республикой и представлялась Мане наилучшим государством на земле; ждал от Кутюра приобщения ко всем радостям и тайнам творчества. Однако вскоре многие из его иллюзий рассеялись. В это время Мане был мускулистым человеком среднего роста. У него была ритмичная, исключительно элегантная походка. Как он ни старался утрировать эту походку и растягивать слова, подражая говору парижских щеголей, ему не удавалось стать вульгарным - в нем чувствовалась порода. Под широким лбом выступал прямой, правильный нос. Приподнятые уголки рта придавали ему насмешливое выражение. У него были светлые глаза. Они были невелики, но отличались блеском и живостью. В молодости он носил длинные волосы, часто откидывая их назад. В 18 лет волосы уже поредели надо лбом, но появилась борода. Она смягчала нижнюю часть лица, в то время как тонкие легкие волосы окружали голову как ореол...
В мастерской Кутюра было 25 - 30 человек. Она помещалась в нижнем этаже дома на улице Ласаль. Как во всех ателье, каждый делал ежемесячный взнос на мужскую или женскую натуру. Кутюр появлялся 2 раза в неделю, окидывая рассеянным взглядом этюды, объявлял перерыв, рассказывал анекдоты о своем учителе Гро и затем исчезал. Кутюр не оправдал надежд Мане, ибо в его мастерской царил дух рутины, процветали традиции “школы здравого смысла” или “золотой середины”, которая находила Энгра “слишком холодным”, а Делакруа ”слишком горячим” и самодовольно мнила себя способной соединить в себе все достоинства классиков и романтиков, не допуская при этом ни одной из их мнимых “ошибок” и “чрезмерностей”. По традиции Кутюр продолжал писать картины на тему античности и средневековья. Все это представлялось Мане занятием праздным и совершенно бесполезным. Он не желал делать то, что делал Кутюр и близкие ему представители коммерческого, салонного искусства Франции середины 19 века. “...Я сам не знаю, зачем я здесь? Все, что мы здесь делаем и видим - просто смешно. И натура и освещение - все одинаково фальшиво! Я понимаю, что странно писать раздетую женщину среди улицы, но за городом и летом - это вполне возможный вариант нагой натуры, которая, пожалуй, навсегда останется последним словом искусства живописи”. По словам Пруста, Мане “питал глубокое презрение к живописцам, засевшим в своих мастерских со своими натурщиками, костюмами, манекенами и создающих мертвые картины, тогда как ...за стенами мастерских есть столько живых вещей”.* Но все же в мастерской Кутюра Мане проведет 6 лет. Многие впоследствии удивлялись, почему будущий новатор столь долго оставался в ателье мастера ложноклассических полотен. Ведь 6 лет - срок немалый, тем более что многие ведущие художники стремились к самообразованию. Но Мане хотел «осмотреться», понять основные тенденции в искусстве. Выбор наставника определялся тем, что последний вел в Школе изящных искусств в Париже свободную мастерскую, стремился создать собственный метод преподавания, являясь одним из крупных педагогов во Франции. Понять Кутюра - значит понять возможности официального искусства. Рисунок, штудии с натуры, умение построить большую композицию - такова была основа работы в его ателье, основа неплохая сама по себе. Однако, у Мане начинает создаваться впечатление, что, оставаясь в мастерской Кутюра, он топчется на одном месте. Вот уже 6 лет, как он трудится в его ателье. Он приобрел здесь мастерство, ремесленную основу живописного искусства. Не так уж и мало. Эдуард был бы несправедлив, если бы не отвечал Кутюру признательностью. Но он должен двигаться дальше. Чему еще может научить его автор “Римлян”? Практически ничему новому, что интересовало Мане.
Вскоре он начал ссориться с Кутюром. Стычки эти становились все более резкими. Гроза становилась реальной угрозой. И она разразилась. Вся мастерская устроила овацию Мане, когда он написал этюд со знаменитой натурщицы Мари ла Русс. Этот этюд отличался большой свежестью фактуры и сильным рисунком, от которого не отрекся бы сам Энгр (Мане питал к Энгру чувство живого восхищения). Полотно поставили к свету на мольберт, украшенный цветами. Явился Кутюр, посмотрел, сделал невообразимую гримасу. Похвалив всех остальных, он вернулся к холсту Мане и сделал ему замечание, на которое Мане, чувствовавший одобрение товарищей, возразил, что он пишет то, что видит сам, а не то, что нравится видеть другим. “Ну что ж, мой друг, - сказал Кутюр, - если вы претендуете быть главой школы, отправляйтесь творить в другое место".** Так в 1856 году Мане покидает ателье. Теперь он будет работать самостоятельно.
В это время у Мане были теплые отношения с графом Альбером де Баллеруа. Он предлагает Мане разделить с ним мастерскую, которую он снимает неподалеку от церкви Мадлен, на улице Лавуазье. Предложение принято. Покинув Кутюра, Мане упорно начал преодолевать в себе его влияние. Он даже уничтожил все свои академические работы, выполненные в 1855-1859 годах. Но увидеть то, что полезно, и пойти своей дорогой удалось далеко не сразу. Период ученичества Мане затянулся поэтому еще на 3-4 года, но теперь его наставниками стали крупнейшие живописцы Франции 19 столетия и великие мастера прошлых веков. Как ему хочется стать одним из тех художников, кем восхищаются, чьи имена у всех на устах, кого обхаживают торговцы, но ведь он не может не презирать живописцев, пользующихся подобными привилегиями. Мане в растерянности...
В поисках истины, в надежде на успокоение он решает предпринять новое учебное путешествие.
Весной и летом 1856 года Мане путешествует: он едет в Голландию, где посещает Амстердам и Гаагу, потом направляется в столицу Баварии - Мюнхен и в столицу Саксонии - Дрезден, затем наступает очередь Австрийской империи, где Мане осматривает Прагу и Вену, и, наконец, дольше всего он задерживается в Италии - Риме, Флоренции и Венеции. Мане тщательно изучает живопись итальянского Возрождения. Он делает зарисовки фигур фрески «Рождение Марии» в церкви Санта-Мария-Новелла, копирует «Венеру Урбинскую» Тициана. Искусство раннего и зрелого периода творчества Тициана интересовало его в дальнейшем: так, около 1857-1859 гг. он копирует в Лувре некоторые его работы. Его привлекали также Рафаэль, Джорджоне - художники чистой и светлой гармонии. Наряду с мастерами раннего и высокого Возрождения он начал все более увлекаться творчеством Веласкеса, причем не раннего Веласкеса, а благородной и непринужденной живописью зрелых лет великого испанского художника. С того момента, как он познакомился с картинами Веласкеса и проанализировал их, перед ним открылись новые горизонты. Он понял, что такое полный свет, глядя на эти полотна, где даже черное светится. И все его прежние опыты были опрокинуты. Испания ошеломила и заполнила его, он как бы сразу охватил ее, желая постичь, вернуть ей молодость и открыть новые пути, исходя из старых образцов. Что обрел Мане в этом диалоге с великими мастерами? Прежде всего, конечно, знание, которым наделяют они всех тех, кто к ним обращается, но к тому же еще и опору, возвышенный пример. Более или менее сознательно - чаще менее, чем более, - Мане как бы добивался получить от этих мастеров право на собственное видение. Он хотел соразмерить с ними свою индивидуальность. Его копии - это отнюдь не рабское повторение, но своего рода преображение оригинала стремительными и смелыми ударами кисти. Если бы эти копии увидел Кутюр, он бы их ни в коем случае не одобрил. В “Венере Урбинской” им был бы обнаружен подозрительный прозаизм: Венера стала у Мане скорее женщиной, чем богиней.