«Ради будущего или возможного надо иметь с фасада как можно более туманные и неясные очертания; так наши тени неприметно испаряются в направлении солнца. Летучая правда наших слов должна постоянно обнаруживать недостаточность того, что остается в осадке. Их правда немедленно подвергается переводу, остается лишь их буквальный смысл. Слова, выражающие нашу веру и благочестие, неопределенны, но для высших натур они полны значимости и благоухания» (с. 607). Летучие, парообразные, неопределенные смыслы, рождение которых спровоцировано извне (солнцем-глазом), циркулируют вокруг материального объекта-тела, в иных отношениях представляющего собой всего лишь «осадок» (или «букву», или «мертвый монумент», в оригинале то и другое: «literal monument»). «Правда наших слов» обнаруживает себя на уровне «кожного дыхания», в «испарении», тончайшем «благоухании», которое тем драгоценнее, что чаще всего не замечается вовсе. Микроскопические воздушные токи и завихрения можно увидеть, если смотреть пристально и притом не сквозь объект и не на него (в данном случае объектом является собственная тень), а «вскользь», фокусируя взгляд на кромке-границе, контактной поверхности.
Процесс теплообмена385, в котором человек участвует стихийно, в силу своей природной телесности, таким образом становится зрим и в то же время осознается как процесс ком-
383 Переводчица 3. Александрова предпочла нейтральный, сглаженный вариант: «для овладения <письменным языком> надо родиться заново».
384 В оригинале последняя строка в приведенной выше цитате выглядит так: «Will you be a reader, a student merely, or a seer?»
385 Энергетический, тепловой обмен — умение поддерживать равновесие между «животным теплом» тела и окружающей температурой — важная для Торо метафора «правильного» мироотношения. Быть философом, говорится в главе «Хозяйство», значит «поддерживать свое жизненное тепло более мудрыми способами, чем прочие люди» (с. 394).
11. Заказ № 1210.
278
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
муникативный. Причем такой, в котором не имеют власти ни социальные клише (ими заражена «болтовня»), ни индивидуалистический произвол «читателя», субъекта-господина. Общение с Другим протекает в обход понятий и едва ли не в обход слов, на уровне полунамека, импликации-«дымки» — оно элементарно, но требовательно, просто, но по-своему элитарно. Разговор этот заведомо недоступен для наивного «гля-дельщика» («Я не утверждаю, что Джон и Джонатан поймут все это»), но недоступен и для самоуверенного интерпретато-ра-«Шампольона» — он открыт исключительно «зрящему». Похоже, что этому гипотетическому адресату и будет обращена поздняя (уже после «Уолдена») дневниковая проза Торо, так трудно читаемая, несмотря на прозрачность.
* * *
Но что же Достоевский? Его путешествие, в отличие от «экскурсии» Торо, было вынужденно, унизительно и долго: почти месяц ехал он к месту назначения, чтобы оказаться запертым в неволе вместе с несколькими сотнями других арестантов — политических, уголовников или просто несчастных, по большей части из простонародья. Одиночество в отсутствие возможности уединиться, вынужденность бытия вместе ощущаются как мучительные, невыносимые, но в них же заключен для героя источник прозрения.
Самое разительное и устойчивое впечатление тюремной жизни — обилие голосов, звучащих рядом и «мимо». От них никуда не скрыться, они оглушают, ими заполнен и заполонен слух. Разговоры, ссоры, споры, ночные — шепотом — исповеди, шутки, песни, словесные дуэли, взаимные подна-чивания арестантов редко имеют назначением «прямое дело» (какое уж дело в тюрьме?), чаще разыгрываются, «как в комедии, для всеобщего удовольствия»386, ради забавы или «упражнения в слоге». Иному виртуозу словопрений, «диалектику-ругателю» окружающие даже аплодируют, как актеру. Аффективный, эстетический компонент повышенно значим в слове — не слове просто, а именно «красном словце» (например, «фартикультяпистость»!), которое исходит из уст простолюдина, но воспринимается чутким слухом образованного, литературно одаренного интеллигента. Огромные фрагменты устной речи воспроизводятся повествователем в иллюзорно «репортажной» манере, как бы «вживую». Их функцию в тексте нельзя, конечно, описать как только иллюстратив-
386 Достоевский Ф.М. Цит. соч. Т. 3. С. 228 (далее ссылки на это издание с указанием страниц в тексте).
Приложение. Разговоры о разговорах
279
ную. С любопытством иностранца, как бы наново вслушиваясь в родной язык, повествователь восхищен стихией речи, ее ошеломляющим изобилием, не поддающимся контролю и дисциплине. Одновременно он с горечью чувствует свою посторонность в «коммуникативном сообществе», которому и принадлежит, и нет. Может ли принадлежать? Хочет ли?
В своей неосязаемой материальности голос дает ощущение «прямого» доступа к субъективности другого человека, ощущение отсутствия дистанции, непосредственности события. М.М. Бахтин писал о присущем Достоевскому «особом даре непосредственного и одновременного слышания и понимания»387. Можно сказать, что в «Записках» мы наблюдаем процесс осознания писателем этого специфического дара: через слушание и слышание герой со-общается с новой для него средой и проходит в ней «воспитание», не предусмотренное официальным приговором.
Это воспитание болезненно, поскольку подразумевает жестокое переворачивание ролей. С привычно-привилегированной позиции герой резко понижен до роли отверженного и к тому же «аутсайдера»: с ним никто не разговаривает напрямую. «Народ», в котором дворянин Горянчиков естественно видел объект филантропии или просвещения (то и другое — издалека), теперь, как густая и плотная человеческая среда, обволакивает его, но в себя не допускает. Благородный, «барин» в этой среде не свой. Привычные, «условно-административные формы» общения с народом, как открывает для себя неожиданно Горянчиков-Достоевский, чреваты «оптическим обманом» и никак не обеспечивают подлинного понимания, а как раз оно для героя «Записок» единственно важно, поскольку равносильно духовному выживанию388\"389.
Удушающая человеческая близость убийственна, если ее не преобразовать в объятие. «Войти к народу в доверенность... и заслужить его любовь» (с. 229), удостоиться общения на уровне «самой сущности» возможно только в порядке индивидуального подвига терпения и послушания-вслушивания.
В тексте «Записок» часто встречаются оговорки, вроде следующих: «только довольно долго спустя я догадался»; «я узнал
387 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советская Россия, 1979. С. 62.
Там же: «...герой Достоевского— не объективный образ, а полновесное слово, чистый голос, мы его не видим, мы его слышим».
388-389 ДдЯ других «политических», в частности заключенных польских дворян, выживание в тюрьме связано с прямо противоположным — способностью сохранить свою выделенность, неслиянность с грубой массой.
11я
280
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
уже после»; «это еще было впереди, а покамест теперь»; «только через много-много лет я узнал вполне»; «разумеется, я тогда многого не замечал» (с. 267) и т.д. Все они указывают на развернутость процесса понимания во времени. Встречаются и более пространные комментарии: «...с первого взгляда каторга и не могла мне представиться в том настоящем виде, как представилась впоследствии. Вот почему я и сказал, что если и смотрел на все с таким жадным, усиленным вниманием, то все-таки не мог разглядеть много такого, что у меня было под самым носом» (с. 273). Или: «...я не мог и даже не умел проникнуть во внутреннюю глубину этой жизни в начале моего острога, а потому все внешние проявления ее мучили меня тогда невыразимой тоской». Или: «Но время шло, и я мало-помалу стал обживаться... Происшествия, обстановка, люди — все как-то примелькалось к глазам. Примириться с этой жизнью было невозможно, но признать ее за совершившийся факт давно пора было... Дико любопытные взгляды каторжных уже не останавливались на мне так часто, не следили за мной с такою выделанною наглостью. Я тоже, видно, примелькался им, чему я был очень рад. По острогу я уже расхаживал как у себя дома, знал свое место на нарах и даже, по-видимому, привык к таким вещам, к которым думал и в жизнь не привыкнуть» (с. 283). В последнем пассаже почти навязчиво повторяются слова с приставкой, означающей приближение: примелькаться, примириться, признать, привыкнуть. «Привыкнуть» к острогу — что может быть убийственнее для духа? С другой стороны, похоже, что именно и только через привычку достигается интимное понимание Другого, который во внешних проявлениях, покрытый «отвратительной коростой» чуждых социальных форм, вообще неопознаваем в качестве «ближнего».
«Человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение» (с. 211) — дефиниция, предлагаемая на одной из первых страниц «Записок», горько иронична, но может быть воспринята и в «сочувственном» ключе. Фактически «привычка» толкуется Достоевским как способ постепенной адаптации к новому (ср. характерную фразу: «надо было привыкать к новому»). В связи с этим стоит вспомнить, что само слово «привыкнуть» восходит к древнерусскому глаголу «выкнути», который имел значение «учиться» (слова «обычай», «навык», «привычка» и «наука» — однокоренные по происхождению). В русском языке и сейчас, и в прошлом веке слово «привыкнуть» широко употреблялось в значении «почувствовать привязанность». По Дос-
Приложение. Разговоры о разговорах
281
тоевскому, механизм привычки, обогащенный рефлексией, очищенный от социального автоматизма и бездумия, открывает особого рода канал общения с Другим — на уровне несентиментального, эмпатического («самому испытывать, а не расспрашивать») (с. 282), со-родственного понимания390. И наоборот: боязнь привычки толкуется им как боязнь любви.