Приходится признать, что постмодернистское общество не движется равномерно к терпимости и гибкости законов. Разве мы не являемся свидетелями столь же поразительного, сколь и удивительного возрождения религиозного интегризма, ортодоксальности и традиционности? Пожары в кинотеатрах, где демонстрировался фильм «Последнее искушение Христа», налеты на клиники, где производятся аборты, воссоздание ультраортодоксальных еврейских школ вслед за вспышками экстремизма левацкого толка, «набожного» максимализма некоторых исламских, еврейских, католических сообществ. Вопреки индивидуалистическим ценностям сторонники религиозного неоинтегризма отрицают адаптацию традиций и проповедуют безукоснительное выполнение Закона. Да, это антииндивидуализм, но сразу же отметим то массовое осуждение, которое вызывают поступки лиц, отрицающих свободу людей и насаждающих нетерпимость. С этой точки зрения узаконивание либеральных ценностей гораздо показательнее для нашего времени, чем их отрицание. Не будем обманываться: в области религии, как и в других областях, происходит движение за личную самостоятельность, размывание верности догмам сопровождается упадком религиозной практики. Если количество курсов по изучению Талмуда и число ритуальных бань (миква) увеличивается, то лишь 15% французских граждан, причисляющих себя к евреям, являются «ортодоксами». Менее 10 % населения посещают воскресные службы. Мы наблюдаем повышение возраста обывателей, предпочитающих религию «на выбор». Лишь один из четверых молодых прихожан полагает, что к
324
религии необходимо относиться как к чему-то целостному.
Возникает вопрос, представляет ли этот таинственный процесс оживление религиозности, или же перед нами немногочисленный авангард — предвестник грядущего мощного подъема ортодоксальной религии? Несомненно, ни то, ни другое. Мы не движемся ни к однородным демократиям, ни к государству, охваченному таинственной лихорадкой. Вырисовывается новая схема постмодернистского социального устройства, допускающего любые варианты в спектре предпочтений, верований и образов жизни. Если речь идет об обществе с богатым выбором возможностей, то почему бы действительно не существовать и гамме разновидностей религиозной твердокаменности, строгого традиционализма? Мысль о создании массового общества отступает еще на шаг: появление религиозного экстремизма означает новое направление на ярмарке жизни. Согласимся, все еще может вернуться на крути своя, ведь спираль субъективной автономизации открыла перед нами бескрайние горизонты. Традиции мертвы, но они будут без труда восприняты теми, кто стремится к Абсолюту и идентичности. Больше ничего не помешает «твердолобым» меньшинствам уживаться с большинством, которое многолико, с разнообразными вкусами и верованиями, глобально открыто и то-лерантно, и с недоверием, любопытством и страхом наблюдает за экзальтированными перевоплощениями пуристской культуры, где отдельная личность находится на втором плане. Большинство этих людей сами освобождаются от гнета монолитности и от гегемони-ческих церквей; их вера становится все более гибкой, личностной, окончательно оформившейся под влиянием своего «Я», что отчасти подтверждается растущим интересом к приемам духовной медитации, пришедшим с Востока, к парарелигиозным и эзотерическим
325
ж
культурам New Age.1 С одной стороны, более или менее нарциссический синкретизм, с другой — догматический экстремизм; но показательна именно чрезмерно прочная преграда между этими полюсами. Отныне резкие движения могут повторяться лишь в отрыве от жизни, «всухую», без капли смазки, не приводя к глобальному поступательному развитого социума.
Не то ли самое в известной мере происходит во Франции с усилением движения экстремистов правого толка? Да, это явление в корне противоположно толерантной и гуманистической природе нового индивидуализма, оно наносит жестокий и непредвиденный удар, сдерживая рост либеральных ценностей в сфере образования, моды, сексуальности, политических и религиозных убеждений. Но оно неотделимо от тенденции к приватизации жизни и разрушению светских, воинствующих, и прогрессистских обычаев. Именно восхваление частного настоящего в известной мере способствовало отказу политиков признать свою вину в возрождении расистских воззрений. Наряду с тем, что крупные политические группировки и идеологические системы утрачивают свое значение, историческая память о кошмаре расизма затягивается ряской равнодушия. Вполне возможно, что холокост и произошел, но где-то в прошлом, и не имеет никакого отношения даже к части населения, которое в целом не обращает внимания ни на какие аргументы, предостерегающие против расистской угрозы.
Век гедонизма и взаимосвязей одобряет амнезию и «сверхреализм» сегодняшнего дня. Неважно, что случилось когда-то; важно то, что происходит сейчас — нынешние будни, опасность, которую представляют собой иностранцы, преступность, ассоциирующаяся с выходцами из стран Магриба. Крах великих замыслов
■ттшштн
и политических партий привел к росту влияния правых экстремистов во Франции, Германии и других странах Европы. Большая часть населения могла бы примкнуть к движению, эксплуатирующему в своих целях зерна протеста, трудное соседство.1 Если бы не было протеста, можно было бы, как прежде, твердить о своем расовом превосходстве и выражать желание разделаться с плюралистическими демократиями. Мы не усматриваем тут никакой связи со своего рода «холистической» ностальгией, даже с некоторой примесью эгоизма: националистическая идеология отходит на второй план, то есть сходит на нет по сравнению с надеждами, которые заключены в лозунге «каждый за себя», с индивидуалистическими требованиями, чтобы нас понимали и защищали те самые лица, которые нами управляют. Надо лишь, чтобы отныне демократии обладали неизвестным им прежде правом выбора, явно с ксенофобским душком, которое имеет все шансы на то, чтобы стать реалией в более или менее ограниченных рамках, как постмодернистское выражение пустоты и заботы о безопасности страны. Угроза существованию демократического строя иллюзорна, опасности же, связанные с подсчетом голосов избирателей, более реальны, более существенны. Новый эмоциональный элемент, какая-то смутная тревога сопровождают сегодня местные и общенациональные выборы.
Верх всегда одерживают невмешательство в чужую жизнь, интересы и свобода индивида. Каждый второй студент полагает, что быть активистом — значит утратить свободную волю, а выборы в Европе характеризуются рекордным числом не участвующих в них. Провал профсоюзного движения напоминает фильм-катастрофу, национальные центры руководства забас-
1 Новая эпоха. — Примеч. пер.
326
1 С иностранцами. — Примеч. пер.
327
»^»^»I
лтлЛ:
товочным движением повсюду заменены крупными профсоюзными объединениями; социальные конфликты превращаются в разборки между корпорациями, занятыми защитой своих частных интересов. Тема национальной самобытности имеет известный успех, но как не усомниться в чувстве патриотизма, когда события (и весьма серьезные), происходящие по ту сторону Рейна, оставляют нас равнодушными и никак не влияют на наше явное стремление к благополучию и потреблению товаров? Уже никакой коллективный и исторический проект, даже если он затрагивает судьбу всей Европы, не в состоянии всколыхнуть людей до глубины души. На смену историческим идеалам пришла озабоченность тем, как получить образование, диплом, добиться успеха на службе и в личной жизни, а также чистотой окружающей среды. Расхлябанный, дряблый, несерьезный нарциссизм, ориентированный лишь на «пси»-реализацию, сегодня явно не в моде. Однако, вовсе не исчезнув, он обновился, необычным образом глобально вписавшись в традиционную схему морали, труда, семьи.
Персонализация не идентифицируется с бездушной приватизацией, все более сочетаясь с ассоциативной жизнью, с массовой экологической борьбой, благожелательным отношением к людям и филантропией. Ксенофобские настроения и культ денег не могут подавить дух времени — всеобщего согласия в вопросе о правах человека, благотворительной деятельности, акцентирования этической стороны межличностных связей, исследований в области биологии и медицины, предприимчивости, движения в защиту окружающей среды. Чем больший упор делается на личной свободе, тем чаще всплывает вопрос о социальных ценностях и ответственности перед обществом. Отныне нарцисс занят поисками пределов, порядка и ответственности по своей мерке. Но не будем заблуждаться: нет ника-
328
кого противоречия между ростом индивидуализма и новыми устремлениями этического порядка, ведь всеобщую поддержку находит осторожная, «безболезненная» мораль — «без обязательств и без санкций», приспособленная к заботам о собственном «эго». Таким образом, телеблаготворительность не реагирует на бередящий душу зов долга, она иллюстрирует эмоциональную, пунктуальную и не требующую усилий этику; повышение культурного уровня семьи не способствует сокращению числа разводов; национальная идея возродилась со всей силой и без привкуса шовинизма; труд возводится в разряд способа самоутверждения; забота о сохранности окружающей среды становится всеобщей, не требуя самоотречения от людей, стремящихся к повышению качества жизни, лучших и новых товаров. Повсюду обесценивается дух самопожертвования, зато усиливается эгоизм, жажда благополучной и здоровой жизни; повсюду движения души уживаются с тягой к дешевым украшениям, истинные ценности — с желанием извлекать выгоду, доброта — со скупостью, тревога за будущее — с заботой о настоящем. Хотя с вопросами этики у нас все обстоит благополучно, культура жертвенности нам чужда, мы перестали считать себя обязанными жить чем-то иным, кроме заботы о самих себе.1 Конечно же, радикальный нарциссизм и откровенный гедонизм топчутся на одном месте, однако крутой поворот в культуре не означает принципиального отступления от индивидуализма. Даже находясь на страже ответственности и (выборочной) благотворительности, нарцисс всегда остается нарциссом, воплощением и символом нашего центростремительного времени. Мощный прилив второй индивидуалистической революции только начинается.