Биография Довженко (стр. 1 из 2)

“Жизнь держалась на невидимой тонюсенькой ниточке...”

Фронтовые дневники Александра Довженко проясняют смысл событий, происходящих на наших глазах

Наш обозреватель Андрей Русаков перевел с украинского языка фронтовые дневники кинорежиссера Александра Довженко. Эти дневники вышли недавно в Киеве отдельным изданием, а в России печатались лишь небольшие фрагменты (в “Литературной газете” и в журнале “Искусство кино”). Андрей дал мне тонкую стопку машинописных страниц: “Может, тебе будет интересно...”

Крупные заголовки: “1942”, “1943”... Я читал в метро, в электричке, потом читал дома под тревожное бормотание вечерних новостей. Там, за экраном, утробно гудела воздушная тревога над большим ночным городом, таким летним, что, кажется, если бы не завывание сирены, то я услышал бы стрекотание цикад. Потом показывали беззвучные взрывы, огонь во все небо, беззвучный плач беженок, беззвучно открывающего рот Милошевича, такого же беззвучного Клинтона, а еще – дорогу с разбросанными по ней убитыми людьми, и кто-то живой ходил там, по страшной дороге, и кого-то искал. Он, наверное, вскрикивал или плакал, но был слышен только ровный, как из автоответчика, голос комментатора: “Балканы... Гуманитарная катастрофа... Не хватает крылатых ракет... Мирные предложения...”

Я вернулся к Довженко, к тому месту, где остановился: “Человеческая душа – чаша для горя. Когда чаша полна, сколько ни лей уже, больше не вместится... Идут эшелоны – беженцы, раненые... Умру от горя, чтобы не видеть...”

В строчках из дневника, написанного почти шестьдесят лет назад, я увидел что-то самое главное, чего мне сейчас так не хватает. Не хватает прежде всего в себе самом. Наверное, это главное называется состраданием.

Взял с полки четвертый том Даля и увидел, как много слов с тем же корнем мы совсем забыли: “Сострадный – сочувственный, связанный с кем-то общим чувством”, “сострадалец, сострадалица – участник в печали”, “сострадательный – состраждущий чувством”...

На наших глазах политологи взвешивают на своих научных весах вину сербов и вину албанцев и говорят нам: вот видите, эта чаша полнее, а тут еще место есть. Политики говорят про одних несчастных: это наши братья, а про других, что они совсем не братья, поэтому их надо жалеть, но гораздо меньше, чем братьев. Какие-то темные люди заманивают “добровольцев”, причем кое-где даже выбор есть – можете за этих повоевать, а можете и за других. Бессовестность и ненависть так набухают и растекаются по миру, что незаметно все мы начинаем вязнуть в этой трясине.

Из дневника Довженко мне вдруг стало ясно, что война – это меньше всего следствие геополитики, а более всего это результат человеческого нечувствия. Война обнажает зияющий недостаток любви в этом мире.

Второго апреля 1942 года Довженко записал диалог фронтового фотографа и воронежского старика крестьянина:

“– Что вы пишете, что фотографируете?
– Увековечиваем все ваши страдания...
– Может, не нужно?..
– Как это?
– Нужно жить чем-то добрым. Вы нам про доброе напишите и научите нас доброму и красивому. Хочется радости хоть капельку.
– Это лакировка.
– Не знаем. Пожалейте нас”.

Этот фрагмент из дневника давно минувшей войны, мне кажется, лучше всего объясняет, почему мы сейчас не печатаем в каждом номере сводок с балканской войны, почему не публикуем, как другие газеты, страшных кадров. Мы не прячемся от происходящего, мы просто пытаемся вместе с вами жить чем-то добрым. И дневники Довженко мы начинаем печатать сегодня на первой полосе не потому, что эти дневники о войне, а потому, что они – о сострадании, о любви, о невидимой тоненькой ниточке, на которой держится жизнь.

Дмитрий ШЕВАРОВ

ВЕСНА – ЛЕТО 1942-го 6 марта
Ворошиловград

Когда я вспоминаю отступление, я вижу долгие-долгие дороги, бесчисленные села, и околицы, и сплошь женский невыносимый плач... Ой, деточки наши, куда ж вас гонят? Занесет ли ворон ваши кости до дому? Увидите ль, найдете ли могилы наши, или втопчут нас в землю немцы, что и следа не будет на земле?

Отбивали мы у немцев наши села. Полусожженные, полуразрушенные, опозоренные. Вылезали нам навстречу наши люди. Вылезали те, кого немцы не успели или не смогли забрать с собой. Люди не радовались своему освобождению. Им нечем было радоваться. Не было силы. Они смотрели на нас бледные, измученные, и на человеческом лбу лежало клеймо чего-то такого, что нельзя высказать никакими словами...

15 марта
Ворошиловград, вагон

Как гнали коров на восток. Как умирали драгоценные коровы и как плакали и голосили над ними бабы, вспоминая, как пестовали их.

Он прилетает. Ему нужно бомбардировать свое село, в нем немецкие части.

Гитлеровцы прикрываются нашими людьми. Люди кричат в небо: “Стреляйте, не жалейте нас, не жалейте”.

Записать рассуждение N про культуру, про тоненькую пленочку, что станет еще тоньше после гибели многих людей.

– Ну и что же. Погибнет каких-то 50000, и то второстепенных. Миллионы вон гибнут, и ничего.
– Так эти миллионы, с чего они складываются, – с тысяч, сотен, десятков.
– А...

И в этом новом “а” послышалось мне что-то такое холодное, жестокое и бездушное, чего я никогда не забуду.

2 апреля

У меня был дед, похожий на Бога. И когда я молился Богу, я видел будто бы портрет деда, а сам дед лежал на печи и кашлял.

Он был высокий с серыми глазами и тонким орлиным носом. У него был высокий лоб и спадающие волной волосы, а борода белая. Он был добрый и гордый. Он безумно любил хорошую беседу и доброе слово. Мама почитала его за чернокнижника и прятала его Псалтырь. Потом она сжигала его по листочку в печи.

Он был добрый дух луга и рыбы. Он собирал грибы и ягоды лучше нас и разговаривал с конями.

Народ не хочет чтива про войну описательно-бытового... Народ нужно возвеличить, и успокоить, и воспитывать в добре, ибо зла выпало на долю одного поколения столько, что хватило б на десять колен. Чтобы упражнения в жестокости, в зле и горе не ожесточили его душу, не притупили ее, чтобы радость победы не приспала его чуткость, не укачала ее в самовлюбленности молодцов от пера, и стола, и кабинета, и чтобы не забыл он своих ошибок, и не утратил оптимизма, и не впал в оптимизма самовлюбленных провинциалов и застольных говорунов.

Написать новеллу или эпизод... про судьбу и характер народа, что столетиями утрачивал интеллектуальную верхушку, кидавшую его по разным причинам, оставляя народ темным и неразумным. Про отсутствие верности, про легкую ассимиляцию и безотцовщину. Про безразличие к своей старине и истории. Вспомнить только наши древние памятники, в каком они упадке.

Такую-то неприглядную картину нужно нарисовать, точную и честную, и подать власти, чтобы после войны начать по-новому подходить к своему культурному хозяйству... Неуважение к старине, к истории народа есть знак никчемности правителей, вредности их и враждебности интересам народа. Все равно, сознательно это или нет, ибо не хлебом, не сахаром и не углем единым будет жить человек в социализме.

5 апреля

Уже случилось самое страшное, чего я так боялся. На Южном фронте вместе с немцами есть пленные украинцы, будто бы из добровольческих батальонов. Их, конечно, расстреливают, так что и следа от них не останется. Проклятый Гитлер! Сколько ж народу сбить с пути и погубить, сколько слез, сколько будет расстрелов, и какие страшные козыри снова даются негодяям... вперед на много лет, сколько поживы для мести и уничтожения народа. На украинских полях и селах в огне и пламени решается гигантская проблема мировой гегемонии, определяется будущность человечества на нашей безбудущности. Так несчастлива земля наша.

Временами думаю, ой как же много дали мы Гитлеру для агитации против себя. И что особенно обидно – в таких вещах, где нечего спорить и где, по совести говоря, никогда он не должен был иметь в свою пользу ни на крупицу.

14 апреля

“Потом меня перекинули. Затем я был перекинут. Потом меня перебросили. Потом я открепился, прикрепился, связался”.

Перекиданство – великое наше зло. Оно породило дилетантизм и безответственных поверхностных лодырей. Перекидывают его, как клок... и он рад, вот какой послужной список – есть чем похвастаться.

Никто не хотел учиться на историческом факультете. Посылали принудительно. Профессоров арестовывали ежегодно, и студенты знали, что такое история, что история – это пропуск на погибель.

КИНОПОЭЗИЯ АЛЕКСАНДРА ДОВЖЕНКО
(к 105-летию со дня рождения режиссера)

Какими наивными детскими забавами выглядят порою все компьютерные чудеса современного кино рядом со старыми чернобелыми, еще немыми кадрами, снятыми на примитивной аппаратуре, но - гениальным мастером, истинным художником кино.

Деревенский парень возвращается с первого любовного свидания. "Вот он идет по дороге, освещенной луной. Легкая пыль под ногами. Роса на траве. Темные кони пасутся. Пахнет ночными цветами земля, пахнет плодами... Все благоухает вокруг, даже пыль на дороге и даже роса. Переполненный счастьем, сказочной красотой ночи парень пускается в пляс - и в этом танце, кажется, сливаются воедино человек и природа, земля и космос... Но вдруг - вражеский выстрел... Обрывается жизнь, рушится гармония..." Так описал сцену из своего фильма "Земля" режиссер Александр Довженко.

В 1930 году эта картина потрясла Европу, которая впервые познакомилась с творчеством великого мастера из Советского Союза. Позже фильм "Земля" вошел в десятку киношедевров всех времен и народов. А имя Довженко, его творчество - в золотой фонд мирового кино. К сожалению, современный зритель не часто интересуется сокровищами этого фонда. Так что фильмы Довженко, наверное, видели немногие. Но имя его знает весь культурный мир. Художник опередил свое время, во многом он опережает и нас, сегодняшних.