Рассказ «Лапа-растяпа» показывает страшную пропасть с узкой дорожкой, проведенной по ее краю. Жизнь превратилась в трагический абсурд после нелепой случайности, ставшей причиной смерти мужа Элоизы. Элоиза сорвалась в эту пропасть, и сама она прекрасно это осознает. Она летит вниз, увлекая за собой Рамону – ее дочь, которая в своем одиночестве придумывает себе друзей, пытаясь этим спастись от того, на что обрекла себя ее мать. Но Элоиза отнимает у Рамоны ее друга, цинично и грубо подвигая ее на середину кроватки. Несмотря на то, что многие чувства в Элоизе уже мертвы, представления о том, что правильно, как нужно все еще живы. Не умея навести порядок в своей жизни, она пытается сделать Рамонину такой, какой она должна быть по неизвестно кем придуманным канонам. И рушит все. Действительно, зачем нужна жизнь, если она превращается в тоску по мучительно невозвратимому прошлому, которая съедает все внутри?
Композиция рассказа – это сумбурный диалог двух подруг, прерываемый изредка походами в кухню за новой порцией виски. В сущности, тема разговора меняется вместе с количеством уже выпитого, и, как это часто бывает, разговор плавно перетекает из просто беседы двух давно не видевшихся подружек в откровенное выражение самых скрытых чувств. Но, как оказывается, из тупика, в который зашла Элоиза, нет выхода: все чувства мертвы, кроме разве что тоски и ощущения этой безнадежной пропасти под ногами.
Такая же пустая изнутри жизнь, доведенная до этого состояния все тем же нелепым, глупым в масштабах человеческой души стечением обстоятельств, точнее – войной, - у Симора, жизненный путь которого описан Селинджером в его повествованиях о семействе Глассов. Но рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» интересен не столько в контексте его принадлежности к повестям о Глассах, сколько сам по себе. Человек, у которого ничего больше нет в жизни – все иллюзии разорваны, все устоявшееся разрушено, мир перевернулся, не может сохранить здравый рассудок. Из диалога Мюриэль с матерью многое становится понятным – Симора считают ненормальным, он делает странные вещи, совершает неожиданные, непонятные поступки. Мать считает его опасным, Мюриэль уверяет ее, что ничего не может произойти. Если читать этот рассказ как отдельное произведение, никак не связанное с повестями о Глассах, можно действительно принять Симора за сумасшедшего, странного человека. Но такое впечатление рассеивается, стоит только начать читать вторую часть рассказа, где действие происходит на пляже. Диалог Симора с Сибиллочкой – маленькой девочкой в желтом купальнике, - его нежные ласкательные прозвища, игра, в которую он сам предлагает поиграть, завораживая девочку, – все это пронизано нежностью. Но это проявление чувств, давно забытых и похороненных, вероятно, Симором, лишний раз доказывают ему самому несостоятельность жизни, потерю всего, ради чего стоило бы жить. Ощущение этой девочки, ее наивности, естественности, ее неумения жить прошлым - в сравнении со знанием, опытом, отсутствием смысла жизни Симора, понимание этой роковой разницы становится для него смертельными. В третьей части рассказа он совсем другой – он возвращается в номер с принятым твердым решением. Но эта серьезность решения доведена до абсурда разговором в лифте. В самом деле, что такое в сравнении с предстоящим шагом для Симора взгляд какой-то пожилой дамы на его ноги? Почему он так цепляется к этому безобидному, может быть, придуманному взгляду? Симор с Сибиллой и Симор с этой дамой создают сильный, красноречивый контраст, из которого совершенно очевиден протест Симора против окружающего холодного, нечуткого, отталкивающего мира. Здесь невозможны проявления теплых чувств, они возникают только рядом с Сибиллой. Но детство, счастье неподдельности и простоты уже давно в прошлом. Все уничтожила война, которой маленькая девочка не может знать. Симор сделал выбор между вынужденной жизнью во взрослом мире и уходом от нее в пользу последнего.
Другой образ, несомненно, полный нежности и авторской благосклонной симпатии – образ Эсме в рассказе "Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью". Она - девочка, выросшая во время войны, маленькая, но уже понимающая, что выжить в это время способны только сильные и взрослые люди. Она старается повзрослеть, говорить, как взрослая, держаться с достоинством. Но автора особенно трогает в ней не смотря ни на что пробивающийся сквозь защитную стену ребенок. Это чувствуется во всем: в том, как она говорит, как боится, словно взрослая, плохо выглядеть и забавно при этом ощупывает волосы на макушке, как она относится к Чарльзу – младшему брату – совсем по-взрослому, как мать, но ее наставления забавны и трогательны. Чарльз, не смотря на свое слишком официальное и явно неподходящее имя, совершенно другой – несдержанный, импульсивный, живой и яркий ребенок. Это, как мне кажется, заслуга Эсме - именно она, сделавшись взрослой, сохранила брату детство. Хотя можно посмотреть на все под другим углом. Не игра ли это, - игра во взрослую жизнь, интересная для Эсме потому, что нет ничего лучше, чем выдумывать новые игры? Чарльз играет в загадки, Эсме играет во взрослую – почему нет? Вторая часть рассказа – сама по себе, даже повествование здесь ведется не от лица автора, а в третьем лице, так, словно автор не хочет иметь ничего общего с героем, потерявшим человеческий облик, безумным, грязным, ужасным. Героя совершенно изменила война. Он живет теперь в той самой мерзости, которую с детской категоричностью и желанием быть не как все, любит Эсме. Война уже окончилась, и не понятно, зачем продолжается весь этот фарс, эта антиутопия военного времени. Икс (как автор называет героя во второй части) неожиданно обнаруживает на столе посылку, пролежавшую там не одну неделю, и эта посылка возвращает его в прошлое, на минуту делает его таким, каким он был. Детские руки, написавшие столько громоздких, «взрослых», по их мнению, слов, напомнили ему о том, что существует что-то теплое и живое в его уже, казалось бы, погубленной жизни.
Вторую часть рассказа сложно читать: давят клубы сигаретного дыма, грязь и мерзость, горы непрочитанной почты, бессмысленность и неизбежность всего происходящего, нагромождение авторских описаний боли и страха, сумасшествие. Икс – «замаскированный» автор – не сохранил способности «функционировать нормально», о чем просила его Эсме. Война изуродовала все в нем: юмор (шутить он теперь может только об убийстве кошек и только зло и цинично), мысли (осталось только самое необходимое, самое примитивное, то, что Икс еще способен понимать). Он слишком много для Селинджеровского героя курит – одну сигарету прикуривает от другой, и так уже много месяцев. Причем, он никак не может прикурить, потому что у него трясутся руки. Ему ничего не остается больше делать, как сидеть, думать, разговаривать с глупым, но все еще живым соседом Клеем, писать письма от его имени его невесте.
Причина всему этому – война, которая, даже закончившись, не перестала существовать. Война у Селинджера – главная калечащая сила. Дело даже не столько в ней самой, как в злостном способе уничтожения, сколько в переменах, происходящий совершенно неизбежно с людьми, вернувшимися домой или же просто пережившими этот страшный хаос. Даже Эсме понимает, что на войне автору будет очень сложно сохранить способность «функционировать нормально», она лишь выражает надежду на это.
Вернувшиеся с войны люди и люди, практически ничего о ней не знающие, практически расположены Селинджером в двух разных мирах, они не могут друг друга действительно понять. Вернее, понять не могут «мирные» люди, а пережившие войну, кажется, наделены какими-то высокими, тайными и недоступными знаниями, которые, вместе с ранами и увечьями (не только и не столько телесными) передала им война. Таким человеком был Симор, который, возможно, не выдержал постоянного непонимания – ведь он был окружен «мирными» людьми, а Сибиллочка вообще была слишком мала, чтобы успеть что-то хотя бы услышать о войне, которая для Симора значила в жизни едва ли не больше, чем сама жизнь.
Именно отношением к войне Селинджер часто раскрывает характеры некоторых своих героев, причем, если не знать, что для автора значит это отношение, можно запросто понять все совсем не так.
Например, в рассказе «Перед самой войной с эскимосами», где, казалось бы, все с первого взгляда предельно ясно: есть две девочки, обе не без принципов, не обделенные разными привычками и характерного (не то чтобы очень показательного и правильного), типично подросткового поведения. Но, вроде как, автор не вменяет им это в вину: в его тоне нет издевки, здесь лишь заинтересованное исследование, своего рода эксперимент над двумя забавными белыми мышками. По ходу действия более экспрессивная, принципиальная и неуступчивая Джинни понимает, что она, безусловно, повела себя слишком нагло и мелочно, заставив Селину беспокоить больную маму ради двух долларов за такси, причем понимание это пришло не без участия еще двух персонажей – довольно странного брата Селины и его не менее странного друга, поразивших Джинни. Итак, пораженная и несколько изменившаяся в связи с этими событиями, Джинни отказывается от денег, чем шокирует Селину, и старается завязать с ней дружеские отношения: просит разрешения прийти в гости. Вот и все, чудесное десятиминутное превращение закончено, все стало на свои места.
На самом же деле, все далеко не так просто и понятно. Начнем с Джинни. Примечательно то, что она одета в верблюжье пальто, которое встречается в «Девяти рассказах» два раза: его также носила Элоиза в рассказе «Лапа-растяпа». Это для Селинджера – признак роскоши, глупой, расточительной, и, безусловно, присутствие такой детали туалета подчеркивает далеко не самые приятные и ценимые автором человеческие качества ее обладателя. К тому же, эта мелочность и глупая, мешающая черта Джинни – нежелание уступить и понять, эгоизм и неоспоримая уверенность в своей правоте подчеркнуты автором при передаче ее речи – об этом говорит обилие в авторских комментариях «зло», «отрезала», «иногда готова была убить», «оборвала».