Проникнутое острой, хотя и не вдруг осознанной самими персонажами, конфликтностью соотношение «божественного» и человеческого, человека под маской и человека подлинного, человека, говорящего «по роли», и человека, выражающего самого себя, и составляет завязку пьесы. Вместе с. тем оно является как бы толчком к тем своеобразнейшим процессам «разъединения» и «синтезирования» речей, из которых рождаются их новые, преисполненные большой содержательной значимости формы.
В «Добром человеке из Сычуани» стихотворный (песенный) текст введен в драму очень по-разному. Стихотворные обращения к публике, почти не связанные с диалогом, прерывающие его, свойственны прежде всего речам Шен Де в роли Доброго человека. Недаром эта форма особенно характерна для первого акта драмы, в котором речи Доброго человека ещё почти не осложнены элементами речи его двойников.
Во втором действии впервые появляется злой Шой Да, т. е. происходит наложение на Шен Де второй маски. В отличие от маски Доброго человека, которую она восприняла как отвечающую ее собственным стремлениям и приняла добровольно и почти бездумно, роль Шой Да, с одной стороны, навязана ей насильственно, силою неумолимых обстоятельств, а с другой стороны, принята с холодной рассудочностью, как вполне внешняя, но требующая мастерского исполнения роль. Отсюда – и речевые формы, соответствующие роли Шой Да.
В отличие от сцен с участием Доброго человека и его сложных, смешанных речей, в сценах с Шой Да, напротив, идет напряженный классический драматический диалог. Каждая реплика вызывает ответную реакцию, реализуется в поступок, в действие. Между всеми персонажами устанавливается полное взаимопонимание: все они по тем или иным причинам заинтересованы в лавке Шен Де и в ее денежных делах. Приведению в порядок пошатнувшегося положения лавки и посвящен диалог, оставляющий в стороне и Доброго человека, и настоящую Шен Де.
Однако весь конфликт, все существо действия, все его перипетии – в попытках быть самой собой, преодолеть давящую двойную маску и обрести человеческую целостность. За речами Доброго человека из Сычуани, за речами злого Шой Да и всех других персонажей так или иначе звучит и все более многообразные формы приобретает речь настоящей Шен Де.
В специфических, «своих» формах речь Шен Де впервые выступает в 3-м акте – кульминационной сцене встречи Шен Де с Суном, бывшим почтовым счетчиком, а в настоящем отчаявшимся безработным, который в момент встречи с Шен Де собирается повеситься в городском саду.
С у н. Почему, собственно, ты вздумала вынуть меня из петли, сестра?
Ш е н Д е. Я испугалась. Вы, наверно, пошли на это, потому что вечер такой хмурый. (Публике).
В нашей стране
Не должно быть хмурых вечеров
И высоких мостов над рекой.
Опасен также предутренний час
И вообще зимняя пора.
Депо в том, что бедняка
Может доконать любой пустяк.
И он отшвырнет от себя
Невыносимую жизнь.
Этот диалог еще вполне типичен для речи Шен Де в роли Доброго человека. Ее ответ на заданный Суном вопрос может лишь условно быть назван ответом. Он переводит разговор совсем в другую плоскость, абстрагируется от конкретной ситуации и завершается стихотворным обращением к публике, столь же отвлеченным и общим. Однако эта как бы целиком перенесенная из первого действия речевая структура в сцене встречи с Суном перестает быть основной, потому что не «добрая сестра», вынувшая из петли несчастного, а впервые в жизни полюбившая Шен Де говорит и действует здесь. Не жалость к «бедняку», а восхищение отважным счетчиком – мастером своего дела – и желание проникнуть в поэзию его профессии выражают ее речи. Отсюда новизна их формы, противостоящей обеим маскам.
С у н...Ты знаешь, что такое летчик?
Ш е н Де. Да, в чайном домике я видела летчиков.
С у н Нет, ты не видела их. А если видела, то пустобрехов и дураков в кожаных колпаках, у которых нет слуха для мотора и чувств, для машины... Скажи такому: дай твоему ящику упасть с высоты двух тысяч футов сквозь облака, а потом поймай его одним нажимом рычага, и он ответит: этого нет в договор«... А я летчик... а... летчики больше не нужны. Итак, я летчик без самолета, почтовый летчик без почты. Да что там – разве ты можешь понять?
Ш е н Д е. Думаю, все-таки могу.
С у и. Нет, раз я говорю тебе, что ты не можешь понять, значит, не можешь.
Ш е н Д е ( смеясь и плача). В детстве у нас был журавль со сломанным крылом. Он был ласковый, терпеливо переносил наши шалости, важно шествовал с нами и только кричал, чтоб мы не перегоняли его. Но осенью и весной, когда над деревней тянулись болыиие стаи, он терял покой, и я хорошо понимала его.
Последняя речь Шен Де – лак будто бы тоже отвлечение от диалога, не меньше, чем стихотворные сентенции («В нашей стране не должно быть хмурых вечеров» и пр.). Однако в рассказе о журавле нет Доброго человека, а есть настоящая Шен Де. В нем неотделимо спились мысль и эмоции (« смеясь и плача»), глубина и непосредственность личное переживание и обобщение, воспоминание, обращенность в прошлое и острота восприятия моментов, повествование и диалог.
Эта новая для речей Шен Де форма встречается в этой сцене не один раз, не случайно:
«Ш е н Д е (горячо). Как бы ни свирепствовала нужда, все же есть на свете добрые, отзывчивые люди. Когда я была маленькой, я упала однажды с вязанкой хвороста. Какой-то старик поднял меня и даже дал грошик. Я часто вспоминала об этом. Те, у кого мало еды, охотно делятся с другим. Вероятно, люди рады показать, на что они способны, – но разве не лучшее из того, на что они способны, – доброта? 3лоба – это просто отсутствие способностей.
Здесь снова – воспоминание, рассказ неотделим от чувств и мыслей, рожденных моментом. Речь идет о доброте, но это не абстрактная доброта Доброго человека, а личным опытом подтверждаемые убеждения: доброта – это способность делать что-то полезное, нужное, и не просто способность каких-то людей, а .людей, похожих на Суна. Прошлое и настоящее слито нерасторжимо. Чувство к одному человеку заставляет по-новому видеть других, а воспоминания, мысли о других приводят все к нему же.
Вообще воспоминание, отталкивание от прошлого – обязательный элемент речей настоящей Шен Де, через какую бы маску она ни прорывалась, через маску Доброго человека или через маску Шой Да.
Когда в следующем действии Шен Де под маской Шой Да встречается с Суном и узнает, что он не любит ее, что ему нужна не она, а Добрый человек и Савка, которую можно продать, ее речь, обращенная к Шин после ухода Суна, вычитывается в форму ( но, разумеется, с. совсем иным эмоциональным звучанием) речей о журавле с подбитым крылом и о доброте людей.
Ш о й Д а (кричит)....Он не любит! что крушение. Гибель. (Начинает метаться по комнате... потом вдруг останавливается перед Шин и обращается к ней.) Шин, вы выросли в сточной канаве, и я тоже. Разве мы легкомысленны. Нет. Разве, когда надо, мы не способны на жестокость? Нет... Времена ужасны, этот город – ад, но мы карабкаемся вверх по гладкой стене. И вдруг кого-нибудь из нас постигает несчастье – любовь. Этого достаточно, все погибло... Но скажите, можно ли вечно быть начеку? Что это за мир?
Там поцелуют, а потом задушат.
Любовный вздох в крик страха переходит.
Ах, почему там коршуны кружат?
Там на свиданье женщина идете.
Маска Шой Да прорвана криком боли и оскорбления: «Он не любит! Это крушение». 3десь, как и в других речах настоящей Шен Де, эмоции неотделимы от мысли, непосредственное чувство - от воспоминаний личный опыт – от обобщений: Ах, почему там коршуны кружат Там на свидание женщина идет! »
Когда-то Гете в статье «Об эпической и драматической поэзии» писал, что самым трудным для драматурга является введение в драму рассказа о прошлом, потому что при этом индивидуальность говорящего персонажа не может раскрыться с такой непосредственностью и пластичностью, как это свойственно драматическому диалогу ". Брехт не только сумел ввести в драму рассказ о прошлом без ущерба для живости действия и индивидуализации персонажа, но и воплотил в этой форме самое глубокое и существенное в облике своей героини, а соответственно и самые острые и существенные моменты действия.
Новые процессы в формах повествования, идущие в современном реализме, конечно, не исчерпываются теми, которые я пытался охарактеризовать здесь. Моя цель – обнаружение лишь одной из тенденций глубоких и смелых преобразований формы, что совершаются в произведениях разных жанров и неотделимы от утверждения лишь одной из тенденций глубоких и смелых преобразований формы, что совершенствуются в произведениях разных жанров и неотделимы от утверждения метода социалистического реализма. Новаторские формы речей «эпической» драмы и новые формы повествования – не экспериментаторские начинания отдельного художника или отдельной группы писателей, вызванные к жизни более или менее внешними и преходящими обстоятельствами. В свете ближайших и более далеких традиций они раскрываются как необходимая, потребностям и эпохи порождаемая закономерность поэтики, многообразно проявляются на разных этапах ее развития, в разных национальных литературных, произведениях разных по индивидуальным чертам своего творчества писателей.
Использованная литература:
1. Кургинян М. С. «Человек в литературе ХХ века» – М.: Наука, 1989 г.
2. Брехт Бертольт «О литературе» М., «Худож. Лит.», 1977 г.
3. Брехт Бертольт «О театре» М., 1960 г.