А где любовь к отчизне светит,
Там вражья сила гибель встретит,
Там сердце крепче, чем свинец.
Это не только ремарка автора. Это чувство, воодушевляющее и его героев, и ту реальную среду, из которой он их выбирал.
Мы смеемся, читая «Энеиду» Котляревского. Но подлинно смешны в ней не троянцы, а боги, не люди, а цари. Дух, который живит троянских «казаков», несмотря на то что они одеты в бурлескное одеяние, остается героическим духом. Мы живем в эпоху, вовсе не схожую с эпохой Котляревского. Преобразился весь окружающий нас мир, неузнаваемыми стали люди. Но вспомним слова, произнесенные украинским народом устами П. Тычины:
Я стверджусь, я утверждаюсь — Бо я живу.
В далекое от нас время, в несхожих условиях «Энеида» Котляревского была также самоутверждением — и в этом ее большое общественное значение, в этом тайна ее живучести, ее славы. Когда-то Кулиш, выступая против Котляревского, утверждал, что автор «Энеиды» «сам не знал хорошо, что он творит», «был только слепым орудием украинского мировоззрения». Знал или не знал Котляревский, что он творит, об этом следовало бы спросить у него самого. Спросить невозможно, но осталась поэма, которая говорит сама за себя.
Известный историк Украины Александра Ефименко когда-то писала, что «Энеида» Котляревского так относится к «Энеиде» Осипова, как живой цветок — к фабричному бездушному изделию. И это не преувеличение. Еще Пушкин признавал Осипова «холодным и однообразным» и противопоставлял ему Василия Майкова (автора бурлескной поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх»), считая, что «Елисей» действительно смешон. Смешна и поэма Котляревского. Суть ее смеха не в разбитых носах, порванных штанах и синяках под глазами. Есть стадия в развитии реалистического стиля, когда обращение к так называемой «низкой» стороне действительности совершенно необходимо. Оно помогает «попрощаться с небом» и спуститься к земле.
Простимся тоже с небесами,
Сойдем на землю в свой черед,— говорит Котляревский в шестой части поэмы. Вспомним, что «Дон-Кихот» Сервантеса в первой своей части изобилует описаниями драк и побоищ на постоялых дворах, где останавливается «рыцарь печального образа» вместе со своим оруженосцем. Эти - грубые сцены не затемняют для нас высокой идейности романа.
«Энеида» Котляревского — это целая симфония смеха дикого, отчаянного, под которым не сразу мы почувствуем — но не можем не почувствовать! — смех, исходящий от критически воспринимающего действительность разума.
Раздумывая о ее художественной родне, вспоминается не столько русская «героико-комическая» поэма XVIII века, сколько другое, отдаленное от нее хронологически произведение искусства, принадлежащее великому русскому живописцу И. Е. Репину. Репинские «Запорожцы, пишущие письмо турецкому султану» как нельзя лучше отвечают стилю поэмы и ее духу.
«До сих пор не мог ответить вам,— писал Репин Стасову, работая над картиной в 1880 году.— А всему виноваты Запорожцы. Ну и народец же! Голова кругом идет от их гама и шума. Недели две без отдыха живу с ними, нельзя расстаться: веселый народ... Чертовский народ! Никто на всем свете не чувствовал так глубоко свободы, равенства, братства».
Этот «чертовский народ» прямая родня Энеям, Гелленорам, Паллантам Котляревского. Мы не знаем, была ли поэма Котляревского в числе источников, которыми вдохновлялся Репин. Но если и не была, то ведь Репин хорошо знал Гоголя, связь которого с Котляревским несомненна. В заметках Гоголя в его рукописной «Книге всякой всячины» (1826 — 1831) имеется более двух десятков выписок из «Энеиды».
Особо значительным в поэме Котляревского является присутствие в ней самого поэта, «любителя всего благородного, в чем бы оно ни проявилось», как мы уже читали выше, носителя идей гуманных и прогрессивных, хоть и прикрытых комической маской. Так прикрывал Рабле свою личность великого гуманиста маскою бесшабашного пьяницы, болтуна и сквернослова. Нужно быть не то что близоруким, а вовсе слепым, чтобы не увидеть в «Энеиде» общественной сатиры. Острота нападений на крепостничество, на праздность, себялюбие и распутство «олимпийцев», в которых нетрудно разглядеть черты украинского панства, на корыстолюбие жрецов, то и дело превращающихся в попов и протопопов, на взятки и продажность чиновников — все это делало Котляревского выразителем дум и надежд широких слоев населения, народной оценки строя.
Мужичья правда очи колет,
А панская — как пан изволит...
Это сказано между прочим — но по существу это такая смелость со стороны полтавского чиновника-литератора, что те, кто мог бы возмутиться подобной дерзостью, просто не поняли силы этого вызова. Они не заметили в поэме Котляревского и тех «панов», которые мучаются в аду за угнетение своих крепостных, не поняли и того, что в образах «олимпийцев» Зевса, Юноны, Венеры, Эола, как в зеркале, отражается распутная, бездельная, себялюбивая жизнь. Автор скрыл свое понимание действительности под маскою смеха. Несколько раз в поэме он нарочито подчеркивает, будто его цель — «только смешить». Рассказывая о трагических событиях кровопролитной войны, он торопится заявить, что муза его — вовсе не муза трагедии:
Я музу кличу не такую,
Веселую и молодую,
А старых — залягай Пегас.
И еще дальше:
Вдобавок ныть я не мастак,
Мне охи, слезы — пуще смерти,
Я сроду не грустил, поверьте!
Авось, друзья, сойдет и так.
«Энеида» была начата в молодости, заканчивалась — когда поэту пошел уже шестой десяток. Читая поэму, легко увидеть, как постепенно «травестийный стиль» ее трансформируется, как все больше наполняется она элементами реального украинского быта. Троянцы поют песню про Сагайдачного (вероятно, знаменитую песню «Ой на горі та женці жнуть»), Сивилла Кумекая напоминает «бабу-ягу» народных сказок; во дворце царя Латина стены увешаны лубочными народными картинками; в числе подарков, поднесенных ему, оказываются коврик-самолет, скатерть-самобранка, сапоги-самоходы; элементы украинского быта и украинского фольклора все чаще внедряются в изложение — и в конце концов мы вправе забыть и о Вергилии, и возможном первоначально травестийном замысле — и принять поэму, как своеобразное, «эзоповским языком» переданное изображение украинской действительности конца XVIII века.
Видимо, так ее и приняли представители нарождавшейся в двадцатых — тридцатых годах XIX века украинской демократической интеллигенции. Так ее поняли и те украинцы, которые вошли в русскую литературу и стали ее деятелями. Близкий к пушкинскому окружению и к кружкам декабристов Орест Сомов в одной из своих статей, отзываясь на «Комическую Энеиду» некоего Неведомского, в 1828 году писал: «Из всех предыдущих Энеид, Язонов и Прозерпин навыворот уцелела только малороссийская пародия «Энеиды» Котляревского, потому что автор ее сумел прикрасить свою поэму малороссийскою солью и живо вывести в ней, вместо троянцев, карфагенян и латинян, земляков своих малороссов с их домашним бытом, обычаями и поговорками».
Конечно, последователями Котляревского не были те, кто, продолжая бурлескную традицию, сочинял поэмы в стиле «Горпиниды» П. Белецкого-Носенко или «Жабомишодраківки» (Войны мышей и лягушек) К. Думитрашкова. Никому из них не хватало той широты синтеза, основанного на глубоком знании народного быта, ни той подлинно рубенсовской мощи, с которою создавались образы, ни того остросатирического подтекста, который имелся у Котляревского. Только ему одному удалось своей поэмой пропеть первую песню об Украине, сделать то великое дело, о котором с такой теплотой вспоминал молодой Шевченко, обращаясь к Котляревскому:
...ти Всю славу козацьку за словом единим
Переніс в убогу хату сироти.
В процессе создания стиль поэмы Котляревского менялся. В последних своих частях она все более приближалась, отходя от жанра «травестии», к типу лиро-эпической поэмы, не чуждаясь авторских отступлений и самим строем языка иногда напоминая произведения великих русских поэтов позднейшей поры. Когда мы читаем у Котляревского:
Хто бив, хто різав, хто колов,—
мы можем вспомнить Пушкина:
Швед, русский колет, рубит, режет.
Или, читая описание войска, отдыхающего ночью накануне сражения и готовящегося к новому бою:
...дехто спати укладався,
А хто під буркой витягавсь,
Онучі інші полоскали,
Другіі, лежа, розмовляли,
А хто прудився у кабиць, — мы можем вспомнить стихи из «Бородино» М. Ю. Лермонтова:
Кто кивер чистил, весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито...
Конечно, ни о каком «взаимодействии» и «взаимовлиянии» тут не может быть речи. Но традиции XVIII века все более теряли свою власть над Котляревским. Он из них вышел, он дал в своей поэме наиболее полное и совершенное их выражение. И в то же время он вольно или невольно от них оттолкнулся, и его «Энеида» стала не только замечательным эпилогом старинной украинской литературы, но и блистательным прологом новой, демократической украинской литературы XIX века.
Литература
1. Волинський П.К. Іван Котляревський: Життя і творчість. – К., 1999.
2. Котляревський І.П. Повне зібрання творів. — К, 1969
3. Малий словник історії України / В. А. Смолій (ред.). — К, 1997
4. Хропко П.П. Іван Котляревський. Біографічний нарис. — К., 1998.