Магия власти, которую дают золото и понимание тайных пружин управления миром, придает личности Гобсека таинственно-романтический ореол: «Этот высохший старикашка вдруг вырос в моих глазах, стал фантастической фигурой, олицетворением власти золота. Жизнь и люди внушали мне в эту минуту ужас. «Да неужели все сводится к деньгам?» – думал я» [3, с.25].
Богатство и золото – сказочный пароль в буржуазный рай, а обладание ими становится настолько важным, что приобретает характер наваждения, одержимости, уводящих даже трезвомыслящих и практичных людей далеко в сторону от истинной социально-экономической подоплеки происходящего: «Графиня де Ресто видела, как все семейное состояние – поместья, фермы, даже дом, где она живет, – уплывает в руки Гобсека, казавшегося ей сказочным колдуном, пожирателем ее богатства...» [3, с.49].
Финал истории ростовщика-философа выглядит приземленным, банальным и даже натуралистичным. Дервиль, навестивший умирающего Гобсека, отмечает, что его жадность на пороге смерти превратилась в какое-то сумасшествие. Однако истинные масштабы происшедшего открылись перед рассказчиком только после смерти ростовщика, когда ему пришлось осмотреть комнаты покойного, превращенные им в склад.
«В первой же комнате, которую отпер, я... увидел, до чего может дойти скупость, превратившаяся в безотчетную, лишенную всякой логики страсть, примеры которой мы так часто видим в провинции. В комнате, смежной со спальней покойного, действительно оказались и гниющие паштеты, и груды всевозможных припасов, даже устрицы и рыба, покрывшаяся пухлой плесенью. Я чуть не задохся от смрада, в котором слились всякие зловонные запахи. <•••> Комнату загромождала дорогая мебель, серебряная утварь, лампы, картины, вазы, книги, превосходные гравюры без рам, свернутые трубкой, и самые разнообразные редкости» [3, с.62].
Настоящая пещера Али-Бабы, если не считать разложившихся продуктов; в перечне предметов роскоши явно ощущаются вкусы самого Бальзака. Загадка странной расточительности, казалось бы, очень практичного ростовщика разъяснилась просто: страсть к накопительству со временем перешла у него границы здравого смысла, и обратилась против себя самой. Гобсек не желал уступать при продаже товаров, брать на себя расходы по доставке и т. п.; в результате все оставалось непроданным.
Бальзак хорошо понимал, сколь разрушительной может оказаться страсть, в особенности переходящая в манию, как у Гобсека. Человек, даже познавший и подчинивший себе абсолютные законы мироздания, остается всего лишь человеком. Он болеет, стареет, слабеет, и тогда мощные силы, которые он уже не в силах удержать под контролем, обрушиваются на него самого.
4. Особенности социально-исторической обусловленности персонажей повести
Связи прозы Бальзака с реальной жизнью Франции эпохи Реставрации сложны и многообразны. Уже отмечалось, что писатель искусно переплетал упоминания об исторических деятелях и реальных событиях с фамилиями персонажей «Человеческой комедии» и описанными в ней происшествиями. Например, Гобсек иногда называет Дервиля Гроцием.
Бальзак, созидавший свой собственный мир, не стремился воссоздать точную копию действительности. Он и не скрывал, что на том, какой предстает в «Человеческой комедии» Франция, лежит отпечаток его представлений о смысле и содержании человеческой жизни и истории цивилизации в целом.
«Самим историком должно было оказаться французское Общество, мне оставалось только быть его секретарем. Составляя опись пороков и добродетелей, собирая наиболее яркие случаи проявления страстей, изображая характеры, выбирая главнейшие события из жизни Общества, создавая типы путем соединения отдельных черт многочисленных однородных характеров, быть может, мне удалось бы написать историю, забытую столькими историками,– историю нравов. Запасшись основательным терпением и мужеством, я, быть может, доведу до конца книгу о Франции XIX века, книгу, на отсутствие которой мы все сетуем и какой, к сожалению, не оставили нам о своей цивилизации ни Рим, ни Афины, ни Тир, ни Мемфис, ни Персия, ни Индия» [4, с.41].
Над этим программным заявлением стоит задуматься. В нем со всей очевидностью констатируется, что Бальзак едва ли не первым в мировой литературе, поскольку речь идет о произведении колоссальных масштабов, последовательно реализовал в своем творчестве гуманистический взгляд на историю цивилизации. Согласно этой точке зрения, историю человечества можно понимать не только как череду экономических формаций, или цепь бесконечных войн, или смену династий, властителей, форм правления. При любой власти и при каких угодно катаклизмах люди все равно оставались людьми – влюблялись, женились, заводили детей, строили планы, искали смысл жизни, теряли иллюзии, вновь обретали надежду и т. д. до бесконечности.
Безусловно, каждая эпоха обладает неповторимым своеобразием, но кто сказал, что это своеобразие лучше всего охарактеризуют имя правителя, принявшего такие-то указы, пившего и гулявшего за счет своих подданных; фамилия полководца, развязавшего новую войну, или название способа производства, которым рукастые и мастеровитые граждане придумали осчастливить человечество?
«Поняв как следует смысл моего произведения, читатели признают, что я придаю фактам, постоянным, повседневным, тайным или явным, а также событиям личной жизни, их причинам и побудительным началам столько же значения, сколько до сих придавали историки событиям общественной жизни народов. Неведомая битва, которая в долине Эндры разыгрывается между г-жой Морсоф и страстью («Лилия в долине»), быть может, столь же величественна, как самое блистательное из известных нам сражений. В этом последнем поставлена на карту слава завоевателя, в первой – небо. Несчастья обоих Бирото, священника и парфюмера, для меня – несчастья всего человечества» [4, с.46-47].
История нравов, которую написал Бальзак,– это история, увиденная через людей со всеми их мечтами, страстями, горестями и радостями. Теперь становится понятен пафос гобсековского заявления о том, что красноречие его должников намного превосходит искусство признанных мастеров ораторского искусства (кстати, исторических личностей): «Так знайте же, все эти ваши прославленные проповедники, всякие там Мирабо, Верньо и прочие – просто-напросто жалкие заики по сравнению с моими повседневными ораторами. Какая-нибудь влюбленная молодая девица, старик купец, стоящий на пороге разорения, мать, пытающаяся скрыть проступок сына, художник без куска хлеба, вельможа, который впал в немилость и, того и гляди, из-за безденежья потеряет плоды своих долгих усилий, – все эти люди иной раз изумляют меня силой своего слова» [3, с.23].
Выводы
Еще одну особенность бальзаковского повествования скорее можно отнести к недостаткам его манеры: Бальзак настолько по-хозяйски чувствует себя в своих творениях, что без стеснения вторгается в мир персонажей, приписывая своим героям не свойственные им наблюдения, умозаключения, речи и т. п. В повести «Гобсек» Бальзак то и дело «вживается» в героев и видит, оценивает, говорит за них или даже вместо них.
Отчасти это обусловлено стремлением писателя к объективному изображению людей и событий, когда автор не становится на сторону кого-либо, а просто освещает происходящее, но в основном это неуемное стремление Бальзака выразить свою точку зрения, донести ее до читателя, несмотря на мелкие условности вроде того, что герои не могут так говорить или думать в силу своего воспитания, образования, социальной роли, широты кругозора и прочих факторов.
В первую очередь это относится к Гобсеку, наиболее интересному, яркому и близкому Бальзаку персонажу; недаром в одном из эпизодов своего рассказа о нем Дервиль вдруг называет этого загадочного и ершистого старика «мой Гобсек» [3, с.34]. Старый ростовщик, описывая свои визиты к Анастази де Ресто и Фанни Мальво, вдруг переходит на слог галантного поэта, ценителя женской красоты и тех радостей, которые способны извлечь из этого дара природы знающие люди: «Художник дорого бы дал, чтобы побыть хоть несколько минут в спальне моей должницы в это утро. Складки занавесей у кровати дышали сладострастной негой, сбитая простыня на голубом шелковом пуховике, смятая подушка, резко белевшая на этом лазурном фоне кружевными своими оборками, казалось, еще сохраняли неясный отпечаток дивных форм, дразнивших воображение» [3, с.19].
Не менее неожиданным языком излагает он свои впечатления от встречи с Фанни Мальво: она кажется ему «феей одиночества», от нее веет «чем-то хорошим, по-настоящему добродетельным». Бальзаковский ростовщик признается: «Я как будто вступил в атмосферу искренности, чистоты душевной, и мне даже стало легче дышать» [3, с.22]. Эти переживания, не говоря уже о том, что они обсуждаются с малознакомым человеком, совсем не согласуются с обликом подозрительного и нелюдимого ростовщика, считающего золото единственным объектом, достойным внимания.
Продолжением речи рассказчика выглядят уже приводившиеся слова Гобсека, не совсем уместные в устах персонажа (он, словно специалист по имиджевой рекламе, комментирует вызываемое им впечатление): «Ну как вам кажется теперь... не таятся ли жгучие наслаждения за этой холодной, застывшей маской, так часто удивлявшей вас своей неподвижностью?»