Несомненно, что, читая Тацита, Пушкин мог проводить известные параллели с современной ему действительностью.
Возможно, что в период создания «Бориса Годунова» Тацит мог ещё больше заинтересовать Пушкина «параллелями» между эпохой русского «смутного времени» и эпохой Августа и Тиберия. Однако, касаясь «Анналов» Тацита, как одного из возможных источников пушкинской трагедии, исследователи явно переоценивают значение этого произведения.
Создавая историческую основу своей трагедии, Пушкин сознательно пользовался материалами русской национальной истории, чтобы «воскресить минувший век во всей его истине». Именно поэтому все попытки установить зависимость исторической концепции пушкинской трагедии от чужеземного исторического материала являются несостоятельными.
Основными источниками исторического материала для Пушкина, как уже было сказано, были «История Государства Российского» Карамзина и подлинные памятники летописного характера.
Всё это давало возможность Пушкину ставить и разрешать в своей трагедии сложнейшие проблемы историко-социального характера в духе, весьма далёком от упрощённой монархической концепции Карамзина.
Ко времени работы Пушкина над трагедией уже был издан целый ряд памятников древней русской письменности. Известный вариант заглавия «Бориса Годунова»:
Драматическая повесть
Комедия
О настоящей беде Моск. Госуд.
О царе Борисе и о Гришке Отрепьеве –
Летопись о многих мятежах и пр.
писано бысть Алексашкою Пушкиным
[сочинено в В.] [тр. Палицына]
в лето 7333
На городище Ворониче. –
свидетельствует о знакомстве Пушкина с изданной в Петербурге в 1771 году «Летописью о многих мятежах…», излагающей события царствования Бориса Годунова по фрагментам русской летописи Никонова списка.
Вопрос о роли и значении летописей в процессе создания «Бориса Годунова» должен быть поставлен в иной плоскости. Дело вовсе не в объёме фактического материала, каким Пушкин воспользовался непосредственно из летописей и других памятников древней русской письменности. Фактическим материалом, взятым непосредственно из самих летописей, Пушкин пользовался крайне редко, да это было не так уж и нужно ему. При том уровне понятий о значении первоисточников, какой был характерен для пушкинской эпохи, Карамзин вполне удовлетворял количеством, разнообразием и качеством приводимого материала: «Он рассказывал со всею верностию историка, он везде ссылался на источники – чего же более требовать было от него?» Пушкин пользовался фрагментами из летописей, извлекая их из карамзинских примечаний, где они уже были систематизированы и находились в соответствующем контексте, а не непосредственно из самого памятника, который не всегда был под руками. К тому же фрагменты в памятнике были ещё в неразработанном, а порою и трудночитаемом виде.
В пушкинской трагедии имеются два случая использования документального материала эпохи не по подлинному тексту, а по литературному пересказу Карамзина. Это свидетельствует о том, что количество фактов, привнесённых Пушкиным в трагедию, как непосредственно из летописей, так и из «Примечаний» Карамзина,- сравнительно невелико.
Это ни в малейшей степени не снижает поистине огромной и решающей роли, какую сыграли летописные памятники в процессе создания «Бориса Годунова».
Создавая свою трагедию, преимущественно на историческом материале «Истории Государства Российского», Пушкин обращался к летописям и другим памятникам древнерусской письменности главным образом для того, чтобы уловить интонационные особенности языка того времени, в поисках колорита эпохи.
3. Борис Годунов в произведениях Н.М. Карамзина и А.С.Пушкина
Отдавая полную справедливость огромным заслугам Карамзина, в то же время можно и даже нужно беспристрастными глазами видеть меру, объём и границы его заслуг. Человек многосторонне даровитый, Карамзин писал стихи, повести, был преобразователем русского языка, публицистом, журналистом, можно сказать, создал и образовал русскую публику и, следовательно, упрочил возможность существования и развития русской литературы; наконец, дал России её историю, которая далеко оставила за собой все прежние попытки в этом роде и без которой, может быть, ещё и теперь знание русской истории было бы возможно только для записных тружеников науки, но не для публики. И во всём этом Карамзин обнаружил много таланта, но не гениальности, и потому всё сделанное им весьма важно как факты истории русской литературы и образования русского общества, но совершенно лишено безусловного достоинства. Важнейший его труд, без сомнения, есть «История Государства Российского», которая читается и перечитывается до сих пор, когда уже все другие его сочинения пользуются только почётной памятью, как произведения, имевшие большую цену в своё время. И действительно, до тех пор, пока русская история не будет изложена совершенно с другой точки зрения и с тем умением, которое даётся только талантом, до тех пор история Карамзина поневоле будет единственной в своём роде. Но уже и теперь её недостатки видны для всех, может быть, ещё больше, нежели её достоинства. В недостатках фактических нельзя винить Карамзина, приступившего к своему великому труду в такое время, когда историческая критика в России едва начиналась, и Карамзин должен был, писав историю, ещё заниматься исторической разработкой материалов. Гораздо важнее недостатки его истории, происшедшие из его способа смотреть на вещи. Сначала его история – поэма, вроде тех, которые писались высокопарной прозой и были в большом ходу в конце прошлого века. Потом, мало-помалу входя в дух жизни древней Руси, он, может быть, незаметно для самого себя, увлекаясь своим трудом, увлёкся и духом древнерусской жизни. С Иоанна III Московское царство в глазах Карамзина становится высшим идеалом государства,- и вместо истории допетровской России он пишет её панегирик. Всё в ней кажется ему безусловно великим, прекрасным, мудрым и образцовым. К этому присоединяется ещё мелодраматический взгляд на характеры исторических лиц. У Карамзина ни в чём нет середины: у него нет людей, а есть только или герои добродетели, или злодеи. Этот мелодраматизм простирается до того, что одно и то же лицо у него сперва является светлым ангелом, а потом чёрным демоном. Карамзинский Годунов – лицо совершенно двойственное: он и мудр и ограничен, и злодей и добродетельный человек, и ангел и демон. Он убивает законного наследника престола, сына своего первого благодетеля и брата своего второго благодетеля, мудро правит государством и, принимая корону, клянётся, что в его царстве не будет нищих и убогих и что последней рубашкой будет он делиться с народом. И честно держит он своё обещание; он делает для народа всё, что только было в его средствах и силах сделать. А между тем народ хочет любить его – и не может любить.
Карамзин не одного Пушкина – несколько поколений увлёк окончательно своей «Историей Государства Российского», которая имела на них сильное влияние не одним своим слогом, как думают, но гораздо больше своим духом, направлением, принципами. Пушкин до того вошёл в её дух, до того проникнулся им, что сделался решительным рыцарем истории Карамзина и оправдывал её не просто как историю, но как политический и государственный Коран, долженствующий быть пригодным как нельзя лучше и для нашего времени и остаться таким навсегда.
Удивительно ли после этого, что Пушкин смотрел на Годунова глазами Карамзина и не столько заботился об истине и поэзии, сколько о том, чтобы не погрешить против «Истории Государства Российского»? и поэтому его поэтический инстинкт виден не в целости, а только в частностях его трагедии. Лицо Годунова, получив характер мелодраматического злодея, мучимого совестью, лишилось своей целости и полноты; из живописного изображения, каким бы должно было оно быть, оно сделалось мозаической картиной, или статуей, которая вырублена не из одного цельного мрамора, а сложена из золота, серебра, меди, дерева, мрамора, глины. От этого пушкинский Годунов является читателю то честным, то низким человеком, то героем, то трусом, то мудрым и добрым царем, то безумным злодеем, и нет другого ключа к этим противоречиям, кроме упрёков виновной совести.… От этого, за отсутствием истинной и живой поэтической идеи, которая давала бы целость и полноту всей трагедии, «Борис Годунов» Пушкина является чем-то неопределённым и не производит почти никакого резкого, сосредоточенного впечатления, какого вправе ожидать от неё читатель, беспрестанно поражаемый её художественными красотами, беспрестанно восхищающийся её удивительными частностями.
4. Образ Бориса Годунова в трагедии
Пушкин изображает Годунова преступным потому, что узурпация престола была распространённым явлением, за единичным случаем стояло историческое обобщение. Однако поэт никогда не показал бы Годунова преступным, если бы сам не был глубоко убежден в его вине. Был ли Годунов действительно виновен в смерти девятилетнего царевича Дмитрия? Историки по сей день не могут с точностью дать ответ на этот вопрос, ведь столь искусно были скрыты следы преступления, если оно действительно было совершено. Разумеется, не потому Пушкин изображает Годунова преступным, что следует за версией «Истории Государства Российского» Н.М. Карамзина, у которого даже сомнения не возникало в том, что злодеяние было совершено «по воле Бориса Годунова»: «правитель достиг престола злодейством», «… Совесть терзала его, а надежда затмевалась навеки или до нового злодейства, ещё страшного и для злодея!» Рисуя картину происходившего, Карамзин сопровождает её своим психологическим комментарием: «Пономарь Соборной церкви… ударил в набат, и все улицы наполнились людьми, встревоженными, изумлёнными; бежали на звук колокола; смотрели дыма, пламени, думая, что горит дворец; вломились в его ворота, увидели царевича мёртвого на земле; подле него лежали мать и кормилица без памяти; но имена злодеев были уже произнесены ими». «Углич… опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей его дела».