Упрекая Ломоносова в «неточности» словоупотребления, Мерзляков в своем разборе оды 1747 г. отметил это характерное для Ломоносова отношение к синонимам: «... он начинает воззванием к тишине, обогащающей народы и царство.. . Если смею сделать свое замечание, то мне кажется, что слово тишина не выражает всего того, что хотел сказать поэт. Спокойствие, покой, тишина, безмолвие, благоденствие суть идеи частные, заключающиеся в общей идее мир, которая действительно и вполне изображает мысль Ломоносова».[12,89] Мерзляков имеет в виду первую строфу этой оды:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают и морс за тобою:
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.
Здесь тишина соотнесена как частное понятие с общим—мир.
Так как слово, в своей единичности, в представлении Ломоносова не является однозначным «понятием», допускающим только одно-единственное, оправданное логикой употребление. Слово для Ломоносова одновременно и уже и шире понятия; шире потому, что оно входит в ряд близких, подобных ему понятий; уже—так как оно не вмещает в себя всех оттенков значения данного понятия (или идеи) в основе синонимического ряда. Такое понимание связи между синонимами данного понятия органически связано с поэтической практикой самого Ломоносова.
Отчасти предпочтение тишины миру может быть объяснено и тем, что слово мир заключало, с точки зрения Ломоносова, слишком много различных значений — омонимов. Об этом говорит запись Ломоносова, в которой он дифференцирует значения этого слова при помощи латинского перевода всех его значений: В пределах одной оды у него можно встретить мир в разных значениях:
Война и мир дают победы.
Война плоды свои растит,
Героев в мир рождает славных.
Владимир, превосходный верой,
Войной и миром исполин.
Но в сердце держит сей совет:
Размножить миром нашу славу,
И выше, как военный звук,
Поставить красоту наук!
(На день восшествия на престол Елизаветы Петровны, ноября 26, 1761)
Употребляя одно и то же слово в его различных омонимических значениях, сопоставляя его с другими словами, его синонимами, Ломоносов свою поэзию строил на свойствах, самому слову присущих, на его поэтико-стилистических возможностях.
Уже замена слова мир его синонимом тишина означала переход от прямого, понятийно-логического словоупотребления (которому не чужд был и сам Ломоносов) к переносно-метафорическому, к эмоционально-поэтическому.
Метафоризация поэтического стиля — бесспорно отличительная черта ломоносовской поэзии — опирается на ощущение внутренних связей между подобными, сходными и по значению, и по форме словами.
Также в оде Ломоносов поставил вопрос об истинном и мнимом героизме. Героизм у просветителей XVIII в. считался подлинным, когда человек стремился к общественному благу, и ложным, когда в основе его лежала эгоистическая жажда почестей и славы. Мирская слава эфемерна, преходяща. Ломоносов сравнивал Петра I и Карла XII: «Один нас просветить учениями тщился, другой в сражениях взять первенство стремился». В 1760 г. Ломоносов и Сумароков, каждый по своему, перевели оду Ж. Б. Руссо «На счастье». Позднее это сделал Тредиаковский. Тема «счастья» типична для классицизма. Ей отдали дань многие поэты-классики, в том числе Г. Р. Державин и В. В. Капнист. В оде Ж. Б. Руссо говорилось о том, что подлинными героями являются не завоеватели — «хищники чужих держав», не «герои с суровыми делами», пролившие потоки крови: Аттилы, Суллы, Александры—«герои люты и кровавы», а цари, которые следуют правде и содержат свой парод в покое[4,67]. Перевод этой оды явился одним из наиболее ярких поэтических созданий Ломоносова.
Глава 2. Образ А.В. Суворова в творчестве Державина как героического полководца
Во второй половине XVIII в. Россия прославила себя громкими военными победами. Среди них особенно примечательны покорение турецкого флота в Чесменской бухте, взятие Измаила, знаменитый переход через Альпийские горы. Выдвигаются талантливые полководцы: А. Г. Орлов, Г. А. Потемкин, П. А. Румянцев, А. В. Суворов. Слава русского оружия нашла свое отражение в таких патриотических одах Державина, как «Осень во время осады Очакова», «На взятие Измаила», «На победы в Италии», «На переход Альпийских гор». Они продолжали традицию знаменитой оды Ломоносова «На взятие Хотина» и в этом смысле последовательно классицистичны. В них обычно два героя — полководец и русское воинство, персонифицированное в образе богатыря Росса (русский). Образная система обильно насыщена мифологическими именами и аллегориями. Так, например, в оде «Осень во время осады Очакова» в одной строфе представлены и бог войны Марс, и российский герб — орел, и луна как символ магометанства. В оде «На взятие Измаила» Державин широко пользуется художественными средствами Ломоносова-одописца, в том числе нагнетанием гиперболизированных образов, создающих напряженную картину боя. Военные действия сравниваются с извержением вулкана, с бурей и даже с апокалипсическим концом мира.
Поэзия Державина представляет нам и положительных героев, к изображению которых поэт подходите большой ответственностью, желая как можно шире и точнее показать все их достоинства и превратить в пример для подражания. Такими героями для поэта были полководцы Румянцев и Суворов.
О Румянцеве поэт не раз с большой похвалой говорит в стихах, подчеркивая его превосходные качества как патриота, гражданина своего отечества, так и опытнейшего военачальника. Державин задается целью раскрыть читателю особенности военной тактики Румянцева и с большим мастерством решает эту задачу. В оде «Водопад» он такими стихами описывает боевые действия войск под командой Румянцева:
Что огнедышущи за перстом
Ограды вслед его идут;
Что в поле гладком, вкруг отверстом,
По слову одному растут
Полки его из скрытых станов,
Как холмы в море из туманов;
Что только по траве росистой
Ночные знать его шаги;
Что утром пыль, под твердью чистой
Уж поздно зрят его враги;
Что остротой своих зениц
Блюдет он их, как ястреб птиц..
.И вдруг решительным умом На тысячи бросает гром. [I, 468—469]
Это образное художественное описание полно глубокого смысла, и все элементы его заботливо взвешены поэтом. Известно, что Румянцев отказался от линейной тактики, когда войска располагались на поле сражения в две линии, и стал применять рассыпной строй и тактику колонн. Румянцев создал легкие егерские батальоны и ввел атаки рассыпным строем в сочетании с колоннами. Вслед за Петром I он пришел к мысли о необходимости тактического резерва, который в его руках оказывал решающее влияние на ход боя, восстановил боевые традиции русской армии, поставив кавалерии задачу нанесения массированного удара холодным оружием — клинком — и освободив ее от ведения неприцельного огня и т. д. Именно об этом и говорит Державин в стихах своей оды. Он не только создает внешний портрет человека, но изображает и дело, которому тот служит, причем не стремится обойтись общими словами, а в поэтических образах раскрывает сущность всего, совершенного его героем.
Но самое видное место в поэзии Державина занимает Суворов. Ему посвящено несколько стихотворений, в которых образ полководца освещается и характеризуется с разных сторон.
Личное знакомство Державина с Суворовым относится к 1774 году, когда они встретились в приволжских степях, участвуя в войне с Пугачевым. Новая встреча произошла лишь двадцать лет спустя, в 1795 году, во время приезда Суворова в Петербург по окончании войны с Польшей.
Суворов поселился в Таврическом дворце, но не изменил своих солдатских привычек: спал на полу на охапке сена, рано вставал, и спартанский образ жизни его в роскошном дворце Державин отметил в особом стихотворении:
Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем и меч его хоть в лаврах зеленеют,
Но гордость с роскошью повержены у ног...
[I, 709—710]
Державин кратко и выразительно воссоздает личный облик Суворова, индивидуальный портрет его. Это не просто полководец или герой вообще, это именно Суворов, со всеми особенностями его характера и поведения.
Поэт говорит о характерных чертах личности Суворова, о его системе физической закалки, необходимой военному человеку, о бытовом укладе полководца, о выработанной Суворовым манере прикрывать свой ум и проницательность шутками, чудачествами и т. д.
В своей характеристике Суворова Державин подчеркнул момент единения полководца с армией, стремление его довести боевую задачу до каждого солдата. Суворов всегда умел обеспечить сознательное выполнение своих приказаний. «Солдат должен знать свой маневр»,—любил говорить он. И эта замечательная черта военной педагогики Суворова была отражена Державиным в оде «На переход Альпийских гор» (1799):
Идет в веселии геройском
И тихим манием руки,
Повелевая сильным войском,
Сзывает вкруг себя полки.
«Друзья! — он говорит, — известно,
Что Россам мужество совместно;
Что нет теперь надежды вам,
Кто вере, чести друг неложно,
Умреть иль победить здесь должно». —
«Умрем!»—крик вторит по горам. [II, 281]
Упоминание о чести имеет здесь особый смысл. В представлении дворянского общества XVIII века понятие чести было свойственно только ему. Крепостные крестьяне, из которых рекрутировалась армия, якобы служили из страха, по обязанности, но честь мог защищать только офицер-дворянин. Мысль об этом содержится даже в рассуждениях Милона из «Недоросля».
Державин был одним из немногих деятелей XVIII века, который, подобно Суворову, всегда помнил о солдате и уважал его.