Аморализм был распространен не только среди высших прослоек. Процветала грубая жестокость, произвол и презрение к человеческой жизни. Исторические хроники убедительно свидетельствуют о том, что на практике мораль собственного класса играла незначительную роль в поведении аристократической знати.
Глубокая противоречивость социального прогресса придавала развитию нравственности трагическую иронию. Класс феодалов, пытаясь удержать власть, усиливают эксплуатацию крепостного крестьянства, действуют под нажимом самых низких, мерзких страстей. Эти действия даже с точки зрения общепринятой морали той эпохи («отцы—дети») имели безнравственный характер, вели к разгулу жестокости, зверства, издевательств и кровопролитию. Однако это усиление эксплуатации вызывало, в конце концов, сопротивление крестьян. Оно могло идти в двух направлениях: во-первых, за уменьшение или полное уничтожение феодальной эксплуатации и, во-вторых, через увеличение доходности крестьянского хозяйства и сокращение относительного размера той части доходов, которую присваивал феодал. Б. Ф. Поршнев в своем исследовании убедительно показывает, что крестьянство делало немало усилий в этом втором направлении[7,279]. Исторические последствия этих усилий, внешне довольно незаметных и обыденных, имели громадное историческое значение. Они способствовали развитию производительных сил и, в конечном итоге, явились одной из предпосылок возникновения капиталистического способа производства. Так нравственные пороки правящего класса через целую цепь социальных зависимостей выступают как «рычаги» исторического развития.
Нравственный прогресс, имевший место в эпоху феодализма, был исторически ограничен. Печать косности и патриархальности, лежавшая на нравственности этой эпохи, можно было преодолеть лишь выйдя за рамки феодального уклада. Однако антифеодальные революции крепостного крестьянства, выдвигавшие наиболее передовые для своего времени моральные идеалы и нравственные правила, не могли привести к установлению нового строя. Наиболее благородные, далеко идущие моральные цели и идеалы этих революций не могли быть осуществлены в эпоху феодализма. Обычно восстания кончались поражением, топились в крови. Разумеется, основная линия социального прогресса проходила под знаком классовой борьбы угнетенного крестьянства. Сопротивление крепостных, нараставшее по мере развития внутренних противоречий феодального способа производства, заставляло верхи перестраиваться и переходить на более высокую ступень феодальной эксплуатации. Таким образом, крестьянские восстания не были исторически бесплодны, а, наоборот, были мощным стимулом исторического прогресса. Тем не менее их ограниченность и нереальность достижения своих конечных целей, моральных идеалов сказывалась и на той роли, которую они сыграли в нравственном прогрессе человечества. Исчерпав те скудные возможности, которые давал феодализм нравственному прогрессу, дальнейшее поступательное развитие нравственности могло произойти лишь на новой социальной почве, с новыми движущими силами и общественными, противоречиями.
Таким социальным строем, который пришел на смену феодализму, был капитализм. Там, где в силу специфических исторических условий возникновение нового уклада было замедлено, нравственный прогресс, достигнутый в рамках феодального общества, приостанавливается. Начинается топтание на месте. Худшие черты—косность, патриархальность—начинают возобладать над моментами развития и в нравственности народа. Отдельные успехи нравственного развития, подобно хамелеону, меняют свою историческую окраску и роль. Из двигателей социального развития они превращаются в его препятствие. Нравственный прогресс не только замедляется, но и идет вспять, превращается в регресс. Таким образом, каждая новая общественно-экономическая формация, сменявшая старую, была тем новым социальным уровнем, на котором только и было возможно дальнейшее продвижение нравственного прогресса человечества. Причем социальный прогресс разрушает вместе со старыми общественными формами и те стороны прежних нравственных отношений, которые могут восприниматься последующими поколениями как положительные, привлекательные. Однако отдельные «утраты» в нравственном развитии вовсе не отвергают его восходящего, прогрессивного характера. Отдельные, частные потери — неизбежность, присущая всему восходящему духовному развитию. Вот почему и критерий нравственного прогресса не может быть сведен к метафизическому представлению о «сохранении» всего морально положительного, что бытовало в истории. Моральный прогресс— не хранилище, куда каждое поколение людей сдавало свои, благородные для того времени, нормы и принципы, оставляя за порогом свои пороки. Восходящее развитие морали в самой своей сущности — процесс, и может быть понято только как процесс. Попытки сохранить в истории все то нравственно «хорошее», что вырастало в разные эпохи, за счет уничтожения того «дурного», с чем это «хорошее» сталкивалось — не более как ветхая иллюзия моралистов. Противоречивость—внутренняя черта нравственного прогресса, своеобразно проявляющаяся в нормативной, изменчивой противоположности «добра» и «зла».
2. Реалистическое изображение человека.
Самым значительным литературным произведением последней четверти XVII в. является книга Лабрюйера «Характеры и нравы этого века»
Жан де Лабрюйер (1645—1696) происходил из семьи небогатых горожан, может быть и имевшей в прошлом дворянское звание, но окончательно утратившей его ко времени рождения писателя. Иронически возводя свой род к одному из участников крестовых походов, Лабрюйер выказывает полное безразличие к сословным категориям: «Если благородство происхождения—добродетель, то она теряется во всем том, что недобродетельно, а если оно не добродетель, то оно стоит очень мало». Однако Лабрюйеру пришлось всю жизнь испытывать на себе гнет сословных предрассудков.
В 1684 г., по рекомендации Боссюэ, он получил место воспитателя внука знаменитого полководца Конде — человека с огромным честолюбием, беспредельной гордостью и неукротимым нравом. Дворец Конде в Шантильи был своего рода маленьким Версалем. Постоянными посетителями его были виднейшие люди Франции—политики, финансисты, придворные, военные, духовные, писатели, художники, вереницей проходившие перед глазами проницательного Лабрюйера. По выражению Сент-Бева, Лабрюйер занял «угловое место в первой ложе на великом спектакле человеческой жизни, на грандиозной комедии своего времени». Плодом знакомства с этой «комедией» и явилась упомянутая единственная книга Лабрюйера, сразу получившая широкую, хотя и несколько скандальную известность.
В качестве образца для своего сочинения Лабрюйер избрал книгу греческого писателя Теофраста, жившего в конце IV в. до н. э. Сначала Лабрюйер задумал дать лишь перевод «Характеров» Теофраста, присоединив к ним несколько характеристик своих современников. Однако с каждым последующим изданием (при жизни автора их вышло девять) оригинальная часть книги увеличивалась, так что последнее прижизненное издание заключало в себе, по подсчету самого автора, уже 1120 оригинальных характеристик (вместо 418 первого издания), а характеристики Теофраста печатались уже в качестве приложения.
В речи о Теофрасте, произнесенной Лабрюйером в 1693 г. при его вступлении в Академию и предпосланной 9-му изданию его книги, он дает апологию этого писателя, видя в его манере индивидуализировать человеческие пороки и страсти наиболее адекватную форму изображения действительности. Однако Лабрюйер реформирует и усложняет эту манеру: «Характеристики Теофраста, — говорит он, — демонстрируя человека тысячью его внутренних особенностей, его делами, речами, поведением, поучают тому, какова его внутренняя сущность; напротив, новые характеристики, раскрывая в начале мысли, чувства и поступки людей, вскрывают первопричины их пороков и слабостей, помогают легко предвидеть все то, что они будут способны говорить и делать, научают более не удивляться тысячам дурных и легкомысленных поступков, которыми наполнена их жизнь».
Характеристики Лабрюйера чрезвычайно конкретны; это именно характеры и нравы данного века — длинная галерея портретов куртизанок, вельмож, банкиров, ростов пупков, монахов, буржуа, ханжей,, скупцов, сплетников, болтунов, льстецов, лицемеров, тщеславных, — словом, самых разнообразных представителей различных слоев общества. «Характеры» Лабрюйера вырастают в грандиозный памфлет на всю эпоху. Критика Лабрюйера связана уже не с идеологией оппозиционных кругов феодального дворянства, а с настроениями радикальных буржуазно-демократических слоев, начинающих выражать недовольство широких масс абсолютистским режимом.
Книга Лабрюйера распадается на ряд глав: «Город», «Двор», «Вельможи», «Государь» и т. д. Ее композиция соответствует внутренней классификации портретов, критерием которой является социальная принадлежность. Глава «О материальных благах» выполняет как бы роль введения и заключает в себе принципиальные установки автора.
Внутреннее состояние человека, его духовный комплекс демонстрируется Лабрюйером на его внешних свойствах и проявлениях. Телесный облик человека показан как функция его внутреннего мира, а этот последний дается как результат внешнего воздействия, как психологический продукт социального бытия. Это — реалистическое изображение человека, как части определенного конкретного общества.
Стремление передать общественное явление во всей его полноте приводит Лабрюйера к весьма глубокому проникновению в действительность. Его обозрению равно доступны «двор» и «город», столица и деревня, вельможи и буржуа, чиновники и крестьяне. Но из какой бы общественной среды ни избирал Лабрюйер материал для своих суждений, его интересует обыденное, типичное, наиболее общее в его наиболее конкретном и индивидуальном многообразии. Если он рисует ханжу, то это настоящий ханжа времен Людовика XIV. Дав портрет ханжи, Лабрюйер теоретически обосновывает его реальность в ряде сопутствующих максим, уясняя типичность этого явления, анализируя и расчленяя его путем показа того, как ханжество проявляется у священника, у вельможи, у буржуа, у маркизы. Десяток иллюстраций, каждая из которых — законченный портрет, завершается обобщающей максимой: «Ханжа— это тот, кто при короле-атеисте был бы безбожником»[4,342].