Аксинья не может солгать, извернуться, обмануть. Лицемерие ей противно. Когда Наталья пришла к ней поговорить о Григории, который по слухам встречался с соседкой, Аксинья пытается отклониться от ответа. Но достаточно было Наталье упрекнуть ее, как Астахова, вспыхнув, гордо и резко подтверждает предположения обманутой жены.
Правдивость и прямота – в ее характере. Вот, например, сидят за одним столом Григорий и Степан. Когда Аксинья увидела их вместе, в глазах ее «плеснулся ужас». Муж с ненавистью и тоской предлагает ей выпить за долгую разлуку. Он хорошо знал, ради кого пришел к ним этот человек. Аксинья отказывается:
«– Ты же знаешь…
– Я зараз все знаю… Ну, не за разлуку! За здоровье дорого гостя, Григория Пантелеевича.
– За его здоровье выпью! – звонко сказал Аксинья и выпила стакан залпом».
И в этом порыве вся главная героиня, свободно и бесстрашно выражающая свои чувства. Если Наталья опускала голову под ударом судьбы, укоряла себя за то, что не могла изменить ход событий, то Аксинья встречала опасность с высоко поднятой головой, вступала в борьбу за счастье.
Аксинья доказала всей своей жизнью любовь и верность Григорию: «И о чем бы ни думала, что бы ни делала, всегда неизменно, неотрывно в думках своих была около Григория. Так ходит по кругу в Чигире слепая лошадь, вращая вокруг оси поливальное колесо...»
Ничего в мире не хотела видеть Аксинья кроме своего любимого, из-за него жила всегда в страшном напряжении и волнении, никогда не задумываясь над тем, на чьей стороне он воевал. По-первому его зову могла расстаться с чем и кем угодно, лишь бы быть рядом с ним. И в последний раз, когда он ночью пришел за ней, она без колебаний и даже с радостью собралась и пошла, сама не зная куда. На вопрос Григория: «Ну? Едешь? – она отвечает: «А как бы ты думал?... Сладко мне одной? Поеду, Гришенька, родненький мой! Пеши пойду, поползу следом за тобой, а одна больше не останусь! Нет мне без тебя жизни... Лучше убей, но не бросай опять!» Видя ее опухшие от слез, но сияющие счастьем глаза, Григорий, усмехаясь, подумал: «Собралась и пошла, как-будто в гости... Ничего ее не страшит, вот молодец баба...»
Но и эта, последняя, попытка Аксиньи наконец-то обрести счастье обернулась для нее гибелью. Вдали от хутора нашла она свое пристанище.
Образ Аксиньи построен на развитии мотива огня и жара, на мотиве особой жизнестойкости героини и её даре «вчувствования» в природу.
Мотив огня и жара впервые возникает в портрете героини на покосе, затем обретает роль символа необоримости любви-страсти. Запретная любовь оставляет отпечаток на гордом лице Аксиньи (на нём словно тавро выжжено), а «бесстыдное полымя» любовной страсти проявляет себя мощно и агрессивно в столкновении с Пантелеем Прокофьевичем, и в разлуке с Григорием «в глазах, присыпанных пеплом страха, чуть приметно тлел уголёк, оставшийся от зажжённого Гришкой пожара».
«Огненные» образы становятся знаком истинности и исключительности чувства Аксиньи, они непременно присутствуют в сценах и авторских описаниях, связанных с Аксиньей и Григорием. И даже в момент признания Григория в нелюбви к жене присутствие Аксиньи обозначено «мерцающей кумачной крапинкой костра» в степи, «крапинкой», из которой вновь разгорается пламя: во время свидания в зимнем лесу горят стыдом и радостью Аксиньины щёки, а глаза вспыхивают «балованным отчаянным огоньком», а потом «вся в огне и дрожи» она ждёт известия от Григория, и даже боль, вызванная беременностью, боль до огненных брызг, не оставляет сомнений в том, что носит Аксинья ребёнка Григория, в её материнской любви – отсвет пламенной любви к Григорию: Аксинья и к дочери прикипала жгучим чувством.
Встреча Григория и Аксиньи в Ягодном пронизана антитезными мотивами холода и огня: Григория бьёт озноб, а руки пламенно горячи; на красных губах Аксиньи – замёрзшая улыбка. И завершается сцена пейзажной зарисовкой, которая параллельна состоянию Аксиньи, понимающей неизбежность разлуки как расплаты за измену тому чувству, что связало её с Григорием. А мотив огня получает, казалось бы, завершение в мыслях Григория об Аксинье: «Губительная, огневая красота её не принадлежала ему». Эта красота подчёркнута вновь автором и в сцене расставания Листницкого с Аксиньей: уходя, он видит в жёлтом проёме покинутую любовницу – она смотрит на огонь и улыбается. И Степан, вернувшийся на хутор, тоскуя, долго смотрит на текучее стремя Дона, на огнистый след месяца на донской воде, и приходит решение вернуть огневую Аксинью, начать жизнь заново.
Мотив жара и огня получает продолжение в сцене случайной встречи Аксиньи и Григория на берегу Дона, «по-новому завернувшей» их жизнь и достигает кульминации в описании трёх «полыхающих жаром» дней в Вёшенской.
Параллельно с развитием этого мотива есть и другие природные зарисовки, созвучные ощущениям и переживаниям шолоховской героини (символический образ «жёлтой стыни», «солнечный» знак на щеке Аксиньи в сцене в подсолнухах, развёрнутые сравнения с вытоптанными колосьями и снежной лавиной, пейзажи периода жизни Аксиньи в Ягодном и другие), а открывшееся Аксинье «сокровенное звучание» леса в эпизоде с ландышем не случайно. Удивительно тонко выписанная картина природы поражает многозвучием, многопредметностью и детальностью, стереоскопичностью авторского взгляда, подчёркивает природность шолоховской героини, а мотивы печали, томительного ожидания, быстротечности жизни и неудовлетворённости желаний распахивают горизонты смысла конкретного эпизода.
Смерть Натальи, отступление вместе с Григорием, тяжёлая болезнь и возвращение в родной хутор, привязанность к детям Григория – всё это изменило Аксинью, в её глазах увидел вернувшийся домой Григорий не огонёк горячечной страсти, а преданность и сияние. Способность Аксиньи ценить свою семейную жизнь восхищает автора. «В сущности, человеку надо очень немного, чтобы он был счастлив. Аксинья, во всяком случае, была счастлива в этот вечер», – формулирует он главную мысль своего масштабного повествования.
И последний день Аксиньи отмечен сиянием её глаз. Аксинья наслаждается прелестью летнего утра, её настроение удивительно созвучно окружающему миру, и она вновь готова идти за своим счастьем, идти бездорожно, твёрдо веря: «Найдём и мы свою долю!». И вся сцена приобретает двуплановость: в одной плоскости – вера Аксиньи в возможность обретения «полновесного счастья», в другой – трезвый авторский взгляд, обозначенный словами: «Снова призрачным счастьем манила её неизвестность», «мир казался ей ликующим и светлым», ретроспективой и символическим образом венка с цветами шиповника.
Ночной пейзаж, наполненный тревогой и знаками надвигающейся беды, пронзает огненная вспышка, несущая смерть «огневой» Аксинье. Мотив огня и жара получает своё завершение: дневной свет теряет силу, потому что исчезновение символа «Аксинья – огонь, жар», влияет на солнце: оно становится чёрным, а исчезновение параллели последних эпизодов «Аксинья – свет», делает чёрным не только солнце, но и небо. Жизнь Григория без Аксиньи уподобляется чёрной, выжженной палами степи.
Образ этой героини изумителен в своем драматизме, прямоте и страстности чувства. Именно страстность, мощная, почти звериная эротическая, жизненная энергетика объединяет Григория с Аксиньей – прежде всего на глубинно-натуральном уровне темперамента. Это два великолепных природных экземпляра казака и казачки, причем с ярко выраженным обратным и оттого особенно притягательным половым знаком: он – воплощение мужественности (диковатая красота черных горящих глаз, густых разлетных бровей, коршунячьего носа, упругого сильного тела с густо поросшей шерстью грудью...), она – женственности, магнетической притягательной прелести. Не тепл, а горяч Григорий во всем: в типе эмоциональности, в порывистых реакциях, в неистовых вспышках гнева, в боевой лихости, в любви («Черт бешеный! ... истованный черкесюка» – брат Петро о нем). Аксинью тоже сопровождает образ жара, огня («жгла его полымем черных глаз»), эротической неистовости («А и люта же, братцы, баба! На Степке-то рубаху хоть выжми... Прикипела к лопаткам! – Выездила она его, в мылу весь...»). При всей огневой доминанте ее эротической натуры не чужда ей и такая податливая, ласковая, преимущественно женская стихия, как вода, влага («влажные черные глаза», «В глазах Аксиньи, увлажненных и сияющих...» – тут, к концу романа, появляется еще и свет).
Аксинья естественна, не зажата и моментами даже бесстыдна в своих желаниях, в проявлениях своей чувственной природности – это неотразимо и зажигает мужчин. Казалось бы, в определенной женской типологии Аксинья походит на Дарью: сильной чувственностью, некоторой причастностью к эротическим безднам, даже конкретными чертами облика, подчеркиваемыми Шолоховым, – жаром глаз и рта, «порочно-жадными» губами, покачивающейся в бедрах походкой. Обеих писатель лишает материнства (в самом начале «Тихого Дона» мелькает Дарья, поющая колыбельную младенцу, который потом бесследно исчезает, надо думать, помирает, как умирает, «не дожив до года», ребенок Аксиньи от Степана, а скарлатина в том же младенчестве уносит дочь ее и Григория), по-разному делая ударение на их выдающихся качествах женщин-любовниц по преимуществу. И тем не менее главное и определяющее разводит их: Дарья живет в безличной стихии эроса, являя собой своеобразную казачью гетеру, с равной жаркой благосклонностью реагируя на попадающихся ей на пути мужчин; Аксинья – при том, что она зажигающе-страстна и со Степаном, и с Листницким, – прежде всего отмечена индивидуальным избранием единственной, абсолютной любви.