Н.А.Добролюбов
Добролюбов Николай Александрович – самый знаменитый после Белинского русский критик, главный представитель метода публицистического рассмотрения литературных произведений. Нерадостно сложилась краткая жизнь высокоодаренного юноши, ослепительно-блестящая по своим литературным результатам, но замечательно тусклая в его личном существовании. Судьба с ним сыграла именно ту «обидную шутку», которой так «страшился» его «ум больной» в одном из написанных им перед самой смертью стихотворений («Пускай умру, печали мало»). С горьким предчувствием выражал он здесь свои опасения: «Чтоб под могильною землею не стал любви предметом я, чтоб все, чего желал так жадно и так напрасно я живой, не улыбнулось мне отрадно над гробовой моей доской».
А вышло как раз так. Слава, влияние, всеобщее сочувствие – все это пришло к Добролюбову только после смерти; при жизни он только безответно стремился к горячей привязанности, знал, главным образом, одни только муки творчества; торжество его идей чуть-чуть только стало обозначаться, и общий облик его подтачиваемой злою болезнью и заботами жизни был подавляюще-мрачный.
Добролюбов родился 24 января 1836 г. в Нижнем Новгороде, где отец его состоял священником. Семья его была из достаточных; многие из товарищей Добролюбова по бурсе, дети дьячков и сельских священников, не решались даже приходить в его дом, как чересчур для них важный и знатный. Но у отца Добролюбова была страсть строить дома; благодаря этому он был вечно озабочен и, отнюдь не будучи злым, изливал на семью горечь многочисленных деловых неудач своих. К сыну он поставил себя в такие отношения, что тот, оказывая ему не только наружно, но и в глубине души самую полную почтительность, решительно его чуждался и так робел перед ним, что рта не открывал в его присутствии. Зато к доброй, приветливой, умной и благородной матери своей Добролюбов чувствовал безграничную привязанность. От нее он унаследовал свой духовный облик, стремление к нравственному совершенствованию и цельность натуры. «От нее, – писал он в своем дневнике вскоре после ее смерти, – получил я свои лучшие качества; с ней сроднился я с первых дней моего детства; к ней летело мое сердце, где бы я ни был; для нее было все, что бы я ни делал». Когда она умерла, Добролюбов предался глубочайшему отчаянию. Страницы дневника его, посвященные этому страшному для него удару, принадлежат к самым трогательным проявлениям сыновней любви.
В любви Добролюбова к матери ярко сказался тот удивительный запас нежности, который так поражает всякого при более близком знакомстве с интимной жизнью отца русского «отрицания». Этот, по уверению его литературных противников, «бессердечный насмешник» и «разрушитель» всяческих «иллюзий», этот мнимый прототип Базарова был не только образцовым сыном, братом и родственником, но весь был переполнен самого романтического стремления к идеальным привязанностям. В оставшихся после смерти Добролюбова бумагах Чернышевский нашел длинное, но из стыдливости не отправленное по адресу, письмо 16-летнего Добролюбова к его семинарскому учителю Сладкопевцеву. Письмо дышит такой самоотверженной преданностью, что немного найдется романов, в которых влюбленный с большим восторгом и увлечением говорил бы о своей возлюбленной.
Множество других трогательных проявлений нежной души Добролюбова нашлось в его бумагах, и не удивительно, что Чернышевский, разбирая их, не мог сохранить эпического спокойствия. Припоминая неумолкшие и после смерти Добролюбова упреки в душевной черствости, он разразился в своих «Материалах для биографии Добролюбова» («Современник», 1862, № 1) горячей, негодующей тирадой против тех, кто называл Добролюбова человеком без души и сердца.
Добролюбов и умственно, и душевно созрел чрезвычайно рано. Уже трех лет он прекрасно декламировал многие басни Крылова. Очень посчастливилось ему в выборе учителей. Когда ему было 8 лет, к нему приставили семинариста философского класса М. А. Кострова, который впоследствии женился на сестре своего ученика. Костров повел обучение не шаблонным путем зазубривания, а по возможности старался развить острые и без того мыслительные способности мальчика. Мать Добролюбова постоянно говорила, что из классной комнаты сына только и слышно: «почему», «отчего», да «как». Результат занятий с Костровым был блестящий. Когда 11-летнего Добролюбова отдали в старший класс духовного училища, он всех поразил осмысленностью ответов и начитанностью. Через год он перешел в семинарию и здесь также сразу стал в ряду первых учеников, большинство которых года на 4, на 5 были старше его. Робкий и застенчивый, он сторонился от забав и игр своих товарищей и буквально целый день читал – читал дома, читал и в классе во время уроков. Это дало ему то замечательное знакомство с русской литературой, как изящной, так и научной, которое сказывается уже в первых статьях его. Семинарским учителям Добролюбов подавал огромнейшие сочинения в 30, 40 и даже 100 листов. Особенно велики были его сочинения на философские темы, по русской церковной истории и учению отцов церкви. В 14 лет Добролюбов уже стал сноситься с редакциями относительно переведенных им стихотворений Горация, а лет в 15 стал вести свой дневник, который вполне может быть назван литературным произведением. В дневнике уже виден весь позднейший Добролюбов, с той только разницей, что направление автора дневника покамест имеет мало общего с выработавшимся у него через три-четыре года. Добролюбов-семинарист – глубоковерующий юноша, не формально, а с полным проникновением исполняющий предписания религии. Вот он начинает следить за собой после причастия. «Не знаю, – заносит он в свой дневник, – будет ли у меня сил давать себе каждый день отчет в своих прегрешениях, но, по крайней мере, прошу Бога моего, чтобы Он дал мне положить хотя начало благое». И начинается строжайший самоанализ, самобичевание таких пороков, как славолюбие и гордость, рассеянность во время молитвы, леность к богослужению, осуждение других.
В 1853 г. Добролюбов одним из первых кончил курс семинарии. Он мечтал о Казанском университете, но для этого у запутавшегося отца не хватало средств, и Добролюбов поехал в Петербург, чтобы поступить в духовную академию. В Петербурге, после сильных колебаний, вызванных опасением огорчить отца, он поступает в главный педагогический институт, где преподавание было университетское, а студенты находились на казенном иждивении. Институт сыграл очень большую роль в ходе умственного развития Добролюбова. Тут было несколько выдающихся профессоров – Лоренц, Благовещенский, Срезневский (с последним Добролюбов особенно сблизился), был кружок хороших товарищей, была возможность много заниматься и читать, а неблагоприятные условия только содействовали тому, что чувство протеста против пошлости, сильное в Добролюбове уже в Нижнем, теперь окончательно созрело. Главным из этих условий был сухой формализм и чиновничье отношение к делу директора института, Ивана Ивановича Давыдова. Почти все четыре года пребывания Добролюбова в институте наполнены борьбой с Давыдовым – борьбой, конечно, снаружи не приметной, потому что иначе протестанта исключили бы, но тем не менее чрезвычайно интенсивной. Добролюбов группировал вокруг себя наиболее нравственно-чуткие элементы институтского студенчества и в их среде успешно противодействовал правилам давыдовской морали. Под конец пребывания Добролюбова в институте борьба была перенесена, тоже под покровом величайшей тайны, в печать: в «Современнике» 1856 г. (№ 8) Добролюбов поместил насквозь проникнутый тонкой иронией разбор одного из отчетов института. Временами борьба Добролюбова с Давыдовым принимала ожесточенные формы. Эту ожесточенность некоторые ставили в вину Добролюбову, указывая на то, что Давыдов имел случай оказать ему существенную услугу.
Дело было в начале 1855 г., когда праздновался юбилей Греча. Добролюбов написал по этому поводу очень ядовитые стихи, быстро разошедшиеся по городу. Сделалось известным и имя автора и дошло до институтского начальства, которое немедленно произвело обыск в бумагах Добролюбова. Подлинника стихотворения в них не нашли, но нашли «разные другие бумаги, довольно смелого содержания». Давыдов, к удивлению, не придал находке особенного значения и предпочел замять дело, которое по тем временам могло окончиться крайне печально для юного вольнодумца. Несомненно, однако, что если Давыдов оказал Добролюбову эту услугу, то не ради него самого, а чтобы не навлечь неудовольствие на институт и на его систему управления им. Что касается связанной с этим эпизодом «неблагодарности» Добролюбова, то она находится в полной гармонии с взглядами Добролюбова на мораль, как на явление прежде всего общественное.
Добролюбов высоко ценил не только серьезную услугу, а малейшее внимание, ему оказанное; но по отношению к Давыдову у него даже никакого сомнения не возникало, и упреки в «неблагодарности» его занимали весьма мало. Глубоко огорчил Добролюбова другой эпизод его борьбы с Давыдовым. В середине 1857 г., уже после окончания института, Добролюбов вдруг заметил, что лучшие товарищи его, которые всегда относились к нему с большим уважением, почти отворачиваются от него. Он был слишком горд, чтобы допытываться причины такой перемены, и только через некоторое время узнал, что он стал жертвой клеветы: Давыдов, уже знавший тогда о враждебных против него действиях Добролюбова, совершенно извратил смысл разговора, который имел с ним Добролюбов после окончания курса и толковал его так, что Добролюбов просил у него хорошего учительского места.
В действительности Добролюбов не только не искал никакого места, но все его помыслы только к тому и были направлены, чтобы уклониться от учительской службы, обязательной для него как для человека, учившегося на казенном иждивении. В 1857 г. Добролюбов уже был хотя и тайным, но весьма деятельным сотрудником «Современника»; он твердо решил всецело отдаться литературной деятельности и пустил в ход разные знакомства, чтобы только числиться по учебному ведомству. Но именно потому, что обвинение было так очевидно лживо, Добролюбов целых 1 1/2 года ни единым словом не опровергал его, хотя оно причиняло ему жгучие нравственные страдания. И только когда любимые товарищи его – Бордюгов, Щепанский, Златовратский (А.П.) и другие – сами собою, как-то сердцем, поняли всю нелепость взведенного на Добролюбова обвинения и опять с ним сблизились, он в одном письме, ставшем общим достоянием только в 1890 г. (с изданием «Материалов для биографии Добролюбова»), подробно разъяснил дело. Отчуждение товарищей, вызванное клеветою, еще потому так болезненно подействовало на Добролюбова, что он в то время уже и без того страшно страдал от все более и более надвигавшегося на него душевного одиночества.