В четвертой главе появляется следующий российский император - Николай Павлович. Интонация рассказчика меняется сразу, причем почтительно-уважительное отношение его к государю Николаю Павловичу мы чувствуем именно в словах, которые произносит сам император, обращаясь к Платову: "Что тебе, мужественный старик, от меня надобно?" В этом вопросе заложено то, что можно назвать традиционными русскими отношениями между сказочно-былинным мудрым батюшкой-царем и верным народом. Почему же ироническое отношение к Александру I переходит в эпически-спокойное, уважительное к Николаю I? Да потому, что "Государь Николай Павлович в своих русских людях был очень уверенный и никакому иностранцу уступать не любил", а когда отправил Платова к тулякам, то наказал ему: "Скажи им от меня, что брат мой этой вещи удивлялся и чужих людей, которые делали нимфозорию, больше всех хвалил, а я на своих надеюсь, что они никого не хуже. Они моего слова не проронят и что-нибудь сделают".
Итак, можно сделать вывод о том, что первые главы сказа посвящены проблеме взаимоотношения царской власти с народом. В данном случае народ представлен образами Платова и рассказчика. Как же народ относится к своей верховной власти? По-разному. Как того заслуживают те, кто являет эту власть.
Вот теперь самое время вернуться в март 1881 года. Народовольцами убит царь. Почему? За что? Начал царствование в 1855 г. Подготовил и провел реформу об отмене крепостного права. В народе прозвали "хозяйственным", был интеллигентным, доброжелательным человеком, не оставил за собой "крови", как говорится. За что же был убит теми, кто претендовал на выражение воли народа. Да очень просто. Был убит, потому что царь. А уж коли народовольцы избирают террористический путь к светлому будущему, то прежде всего надо убить царя, потому что он олицетворяет царское самодержавие России.
А народ у Лескова (рассказчик, Платов) относится к царям по-разному, в их отношении нет политики, они основываются на естественном, по-человечески разумном подходе. Не скрыт ли здесь упрек в адрес народовольцев, которые при таком рассмотрении не имеют права выступать от лица народа? Недаром Лесков их в газете так и назвал - террористами.
И вот, наконец, начинается чудесная история с "аглицкой" блохой. Выражая традиционный взгляд на историю с "блохой", Б. Дыханова пишет: "...при всем внешнем простодушии повествования и этот рассказ Лескова имеет "двойное дно": лесковская "тайнопись" позволяет отчетливо услышать и авторский голос. И голос этот поведает, что властители отчуждены от народа, небрегут своим долгом перед ним, что правители эти привыкли к власти, которую не надо оправдывать наличием собственных достоинств, что не верховная власть озабочена честью и судьбой нации, а простые тульские мужики. Они-то берегут честь и славу России и составляют ее надежду. Однако автор не скроет, что тульские мастера, сумевшие подковать английскую блоху, в сущности, испортили механическую игрушку, потому что "в науках не зашлись", что они, "лишенные возможности делать историю, творили анекдоты", - по выражению Горького".
В таком взгляде на Левшу и туляков, а, значит, и на весь русский народ, от лица которого они выступают, сквозит не столько восхищение, сколько сожаление, жалость, сочувствие. Но этот взгляд может появиться только при таком прочтении: "блоху" сломали нечаянно, потому что "в науках не зашлись". Но ведь это только взгляд читателя, взгляд под определенным углом зрения. Лесковская "тайнопись" нам ничего точного, конкретного не говорит. Автор оставляет нам свободу выбора. Из текста следует только то, что туляки "сразу же имели такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы и Платов им поверил, а хотели прямо свое смелое воображение исполнить, да и тогда отдать".
И хотя "спрашивал он их так и иначе и на все манеры с ним хитро по-донски разговаривал, но туляки ему в хитрости нимало не уступили". А когда Платов передал им государевы слова, они на это ответили, что "аглицкая нация тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и искусство в ней с большим смыслом. Против нее, - говорят, - надо взяться подумавши и с божьим благословлением". Несколько раз Лесков обратит внимание читателя на слово "хитрость", подчеркнет, "что замысел возник сразу, замысел смелый, направленный "против" "алицкой нации". В этот смелый замысел как-то не очень укладывается безобидная подкова. Кстати, в толковом словаре Даля слово "подковать" дано в двух значениях: подковать - набить подковы и подковать - надуть, обмануть. Вот второе значение как-то больше подходит к лукавому, хитрому замыслу туляков. Так что вполне возможно, подбирая синонимический ряд глаголов, к "надуть", "обмануть" добавить и глагол "навредить", ведь "против ... надо взяться подумавши". Значит, можно и под другим углом зрения посмотреть на "подкованную блоху": "подковали", чтоб не плясала больше, навредили слегка, да и прикинулись дурачками - мол, что с неграмотных взять. Какие же еще в тексте есть убедительные доказательства такого прочтения?
Прежде всего то, что имея не очень много времени на работу, туляки большую часть этого времени потратили на поездку в далекий Мценск к древней "камнесеченной" иконе св. Николая. "Икона эта вида "грозного и престрашного" - святитель Мир-Ликийских изображен на ней "в рост", весь одеян сребропозлащенной одеждой, и лицом темен и на одной руке держит храм, а в другой меч - "военное одоление". Вот в этом "одолении" и заключается смысл вещи. Не поехали туляки ни в ближайшую Москву, ни даже в Киев, а вот именно в Мценск ради этой иконы. "Одолеть" - значит "победить". Какой-то слышится в этом намек, и не только на победу в мастерстве тончайшей работы.
Любопытна реакция левши на упрек англичан, что "лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения знали, то бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой машине расчет силы есть... Левша согласился". Не заинтересовался как мастер, которому открыли глаза на секрет мастерства. Не удивился, ответил только как бы заученно: "Об этом, - говорит, - спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные". А ведь как долго вокруг ружей ходил, когда увидел, что англичане их не кирпичом чистят!
Да и реакция на "подкованную блоху" императора Николая Павловича не менее любопытна: "Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!" Вот такой народ, с лукавинкой с хитрецой, с "хихиканьем", способный "подковать" не только блоху, а если потребуется, то подковать кого-то и по большому счету, - такой народ вызывает уже не сочувствие, а действительно восхищение.
Но Лесков не просто восхищается туляками и левшой. Ведь "хихиканье" для него "бережет идеал''. Писатель как бы проверяет всех своих героев "приверженностью" Родине. Туляки свое отношение к России определили одним словом - "тоже": "…аглицкая нация тоже не глупая". А Левша это испытание проходит в Англии: "Подали ему ихнего приготовления горячий студинг в огне, - он говорит: "Это я не знаю, чтобы такое можно есть", и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеленая - вроде как будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее".
Предлагают Левше в Англии остаться: "Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность передадим, и из вас удивительный мастер выйдет". - Но на это левша не согласился: "У меня, - говорит, - дома родители есть". Святая уверенность левши в том, что свое, русское, не в пример лучше иностранных диковинок, более всего проявляется в эпизоде, когда англичане объясняют ему, что вера и евангелие у англичан и у русских одинаковы: "...наша русская вера самая правильная, и как верили наши праотцы, также точно должны верить и потомцы ...Евангелие, - отвечает левша, - действительно у всех одно, а только наши книги супротив ваших толще, и вера у нас полнее". В наивной уверенности левши в превосходстве нашей веры отнюдь не примитивизм, просто он думает и чувствует естественно, просто, может быть как ребенок, у которого спросят, чья мама лучше.
Левше немыслимо остаться в Англии, потому как он не допускает возможность жениться на англичанке: «...мне с англичанкой, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет». Английская девушка не понятна левше, потому что она не такая, как русская, не натуральная - "обезьяна-сапажу - плисовая тальма".
Левша отвергает все, что выходит из круга его представлений. Россия для него не просто родина в традиционно патриотическом представлении. Для него это то место, в которое он врос корнями, это то, что его питает, это его аура, его дом, в котором левша счастлив.
Когда "Левшу" впервые напечатали, то на Лескова обрушился поток вопросов и упреков: "Прекрасная легенда, ...но зачем автор поспешил ею воспользоваться?" - пишется в "Новом времени" 1882 г.; ...Господин Лесков смотрит на народ отнюдь не так оптимистически …Гениальный левша преображается в забитого, безличного, чувствующего свое ничтожество рабочего …Выходит, что за границей левше было бы лучше, нежели дома". (Редактор газеты Алексей Суворин); другая столичная газета "Голос" - "Это старая легенда тульских и сестрорецких оружейников, пересказанная языком, каким говорят наши рабочие".
Кроме недоумения по поводу того, как Лесков изобразил народ, улавливается и сомнение по поводу авторства "Левши". Дело в том, что лесковское предисловие поняли буквально, не уловили лесковской коварной манеры, веселой мистификации. С этим Лесков разобрался быстро. Он немедленно пишет известное литературное объяснение, в котором объявляет, что никакой легенды не было в природе, а легенду эту он, Николай Лесков, сочинил в мае прошлого года. Впоследствии Лесков убрал Предисловие как составную часть сказа совсем.