Идея свободы в художественно-философской интерпретации Ф. М. Достоевского (на материале романа «Бесы»)
Гунченко А.В.
Актуальность выбранной темы определяется современным состоянием изучения творчества Ф.М.Достоевского в университетской традиции, освобождающимся от инерции советской эпохи. Еще Владимир Соловьев говорил, что Достоевский пишет для людей, которые забыли катехизис. Наше положение иное: в отличие от его современников, мы никогда не знали катехизиса. Поэтому сегодня ощущается настоятельная потребность обратиться к тем аспектам творчества Достоевского, которые выражают самую суть мировоззрения писателя, его религиозно-нравственных убеждений.
Методологическая посылка выбора романа «Бесы» в качестве основного объекта исследования определяется убеждением в том, что в данном произведении свобода является основной содержательной категорией, формирующей философско-художественный смысл романа и демонстрирующей идейную убежденность писателя. Более того, в «Бесах» с разной степенью разработанности представлены, на наш взгляд, все основные аспекты интерпретации Ф.М.Достоевским проблемы свободы, осмысление которых дано в романе в отрицательном ключе - в контексте полемики с идеями социализма и атеизма, революционно-анархическими идеями «безграничной свободы», иллюзиями устройства социальной гармонии на «рациональных» началах, проистекающих, по мысли писателя, из одного источника: попытки человека «устроиться без Бога», по собственному разумению. Таким образом, интерпретация поставленной проблемы здесь напрямую соотносится с «главным вопросом», которым писатель, по собственному признанию, «мучился сознательно и бессознательно» всю свою жизнь – «существование Божие»[6,XXIX ,кн.1,117].
Важным в плане формирования понятия свободы в мировоззрении Достоевского стал жизненный опыт, вынесенный писателем из «несвободы «мертвого дома», из которого вышло убеждение в невозможности установления социальной гармонии посредством переустройства общества. Значение и сущность этого опыта были хорошо описаны прот. Георгием Флоровским: «И в «Мёртвом Доме» Достоевский узнал не только о силе зла над человеком, в опровержение гуманистического оптимизма. Важнее другое... «В каторжной жизни есть ещё одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это вынужденное общее сожительство»... Крайняя мука здесь в том, что приходится насильно жить вместе и сообща, — «во что бы то ни стало, согласиться друг с другом». Ужас принудительного общения с людьми, — вот первый личный вывод Достоевского из опыта Мёртвого Дома... Но не есть ли каторжная тюрьма только предельный случай планового общества? И не становится ли всякое слишком организованное, хотя бы и по наилучшему штату, общежитие именно каторгой? И не неизбежно ли в таких условиях развиваться «судорожному нетерпению», или мечтаниям?..»[16,298].
Убедившись воочию, к какому итоговому результату может привести насильственное планирование общества, Достоевский всю силу своего таланта обрушил на защиту человеческой свободы, причем он отстаивает именно своеволие («Записки из подполья»). «Вывод несомненен: одолеть зло можно лишь на уровне личной веры, а не социального переустройства жизни»[7,511]. Свободная воля человека – вот то, что препятствует любому социальному планированию, обо что, как о камень, разбиваются все социальные схемы [2,84]. Достоевский «восстает против всякой принудительной гармонии, будет ли она католической, теократической или социалистической. Свобода человека не может быть принята от принудительного порядка, как его дар. Свобода человека должна предшествовать такому порядку и такой гармонии. Через свободу должен идти путь к порядку и гармонии, к мировому соединению людей. Нелюбовь Достоевского к католичеству и социализму… связана с этой невозможностью примириться с принудительным порядком и гармонией. Свободу человеческого духа противополагает он и католичеству, и социализму… «Свобода их веры Тебе была дороже всего», — говорит Великий Инквизитор Христу. И он мог это сказать самому Достоевскому»[1;421,427].
Итак, Достоевский отстоял свободу воли человека. Но важно, на службу чему человек поставит свою свободу. Свобода не может существовать сама по себе, человек, убежден писатель, всегда ищет, чему поклониться, чему (или кому) добровольно покорить свою свободу. Это убеждение писателя высказалось в многократно повторяемой в его творчестве мысли о неизбежном существовании для каждого человека идеала, перед которым тот жаждет преклониться. Один из современных богословов писал, что религиозный инстинкт имманентен природе человека, является неизменным антропологическим фактором, и, если он не получает правильного духовного развития, то он не исчезает, а просто сменяет сферу поиска и предмет своего поклонения, начинает обожествлять вещи не-Божественные [13,3-4]. Высший идеал заключен для Достоевского во Христе как Сыне Божием, а главное призвание человека писатель видел в том, чтобы добровольно направить свою волю на познание благой и любвеобильной воли Творца. Но, отвергнув Бога, добровольно сняв с себя образ Божий, человек предмет своего поклонения находит в другом человеке или в себе самом. Так происходит и в «Бесах».
Идея замещения Бога человекобожием в романном пространстве впервые возникает в самом начале повествования: при пересказе несуразной поэмы старика Верховенского, в которой «Вавилонская башня» достраивается «до самого верху», вследствие чего «обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей»[6,X,10]. В бытии, оставшемся «без Бога», практически для всех героев идеалом преклонения оказывается Ставрогин, на что указывает множество высказываний персонажей. Кажется, только Кириллов не испытывает потребности преклониться перед ним. Но Кириллов обожествляет самого себя и, в конце концов, каждого человека, он проповедует идею замещения Богочеловека человекобогом, заявляет своеволие как высшее проявление собственной непокорности и самости. Ж.-П.Сартр считал, что герой, самовольно устранив Бога и поставив себя на Его место, «ввергает в необходимость, лишает выбора остальных — тех, кто не выбирал и должен теперь покориться выбору, совершенному героем»[9,98]. Отсюда – деспотизм и насилие над теми, которые откажутся жить в этой «ополовиненной» реальности и будут отстаивать право собственного личностного выбора, заявят несогласие, чтобы их перекраивали по образу и подобию тех, которые «себя вместо Христа предложат». Прав поэтому Шигалев, когда приходит к конечному результату «безграничной свободы»: «Я запутался в собственных данных, и мое заключение находится в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого»[6,X,311]. Более того, посредством такого усечения действительности («я обязан уверовать, что не верую»), человек в еще большей степени лишает себя возможности выбора и «…падает в необходимость потому, что совсем отбрасывает невыбранное…Кириллов, отстаивающий «главную и страшную свободу свою», обнаруживает себя в мелочной зависимости от «времен и сроков», поставленных ему Обществом»[9,98].И здесь герой действует с необходимостью, так как оказывается «обязан» осуществить свою волю. Таким образом, своеволие перед Богом — «это отказ от свободы…это одержание собственной самостью… Причем не важно, на чем базируется «своя воля» — на своих прихотях, на рабстве своим страстям и желаниям, или на рабстве «логике», идее — и то, и другое допускает только один ход, осуществляемый принудительно. (Так свобода и становится «осознанной необходимостью».)»[9,99].
Очень важным в интерпретации идеи свободы Ф.М.Достоевским является акцентирование внимания на ее «духовном измерении» (духовная свобода «означает власть человека над своим эгоизмом, своими страстями, греховными чувствами, желаниями — над самим собой»[14,223]; И. Кант определял ее как «независимость воли от принуждения импульсов чувственности»[8,563]). Прот. С. Булгаков отмечал, что самым существенным в романе «Бесы» является «не политическая доктрина самого Достоевского…, но религиозный диагноз той интеллигенции, которой принадлежит духовно руководящая роль в русской революции»[5]. Диагноз этот – одержимость.
Стоит пояснить, что «само название романа — «Бесы» — не аллегория, но прямое указание на духовный характер революции. Духи революции — бесы в прямом смысле: они завладевают душами соблазнившихся революционной утопией и не отпустят их задаром»[7,559]. (Не случайно, например, на английский язык заглавие романа традиционно переводится как «Possessed» - «Одержимые»). Пространство «Бесов» - это пространство губительного и всеразрушающего хаоса и беспорядка, творимых людьми, одержимых страстями, давших над собою власть «духам злобы поднебесной» (повторимся, в прямом, а не переносном смысле). Ярче всего эта духовная порабощенность силам зла прослеживается в судьбе и характере главного персонажа – Николая Всеволодовича Ставрогина (из которого эманирует весь прочий «легион» - [3,7;15]). Автор как будто нарочно влагает в его уста настойчивые утверждения о собственной свободе, о том, что он «по-прежнему совершенно владеет своей волей», что он так же легко может бросить злое, как и начал его, а между тем «какое-то злобное существо, насмешливое и «разумное»[6,XI,9], как признается Ставрогин епископу Тихону, влечет его, и он завершает гибелью в пучине безверия. Не случайно Степан Трофимович, пророчивший замещение Бога человеком, первый ужасается, разглядев поближе моральный облик собственного сына, возглавляющего общество «вершителей революции»: «...Посмотрите на них внимательно: …Какая кухарочная раздражительность самолюбия, какая пошленькая жаждишка fairedebruitauturdesonnom, не замечая, что sonnom... О карикатура! Помилуй, кричу ему, да неужто ты себя такого, как есть, людям взамен Христа предложить желаешь? Ilrit. Ilritbeaucoup, il rit trop.У него какая-то странная улыбка»[6,X,171].