Н. Богословский говорит о романе «Дворянское гнездо» как о продолжении повестей «Фауст» и «Ася» и в отличие от Г. Винниковой говорит о сходстве судеб Лаврецкого и Лизы с Павлом Александровичем и Верой из «Фауста» и перечисляет сходства «Фауста» и «Дворянского гнезда». (Здесь мы видим склонность писателя к «Фаусту»).
Так же критик говорит об автобиографических нотах, звучащих в романе как «ни в одном из романов Тургенева».
Г. Бялый в своей книге о Тургеневе говорит, что повести «Поездка в Полесье», «Затишье», «Переписка», «Фауст», «Ася» «послужили подготовительными материалами к «Дворянскому гнезду», но сами мысли о неизбежности смирения и терпения, о невозможности взаимосвязи счастья и долга сложились у Тургенева задолго до «Рудина» и «Поездки в Полесье» ».[ ,97]
«Связь «Фауста» и «Аси» с «Дворянским гнездом» очевидна»,- говорит Г. Бялый. Но если Винникова связывает образ Лизы только с Асей, Богословский говорит о схожести судеб героев «Дворянского гнезда» и «Фауста», то Г. Бялый утверждает «героини этих повестей предвещают Лизу строгим отношением к жизни и предчувствием неизбежности возмездия за стремление к личному счастью»[ ,103], то есть автор говорит о слиянии образов «Аси» и «Фауста» в образе Лизы Калитиной. Сквозь все выше означенные повести и роман «Дворянское гнездо» проходит тема «испытания любовью». Также Г.А. говорит и о фактах биографии, присутствующих в образе Лаврецкого. Например.
Тема душевного беспокойства и потребности в деятельности романа отражают слухи о готовящихся в России переменах на тот момент: «о близком освобождении крестьян», что вызывает у Тургенева «стремление вернуться поскорее на родину, заняться бытом своих крестьян, осесть в своем гнезде,- по терминологии Лаврецкого, «пахать землю» ».[ ,103]
«По признанию писателя… в изображении «спартанского» воспитания Лаврецкого и его отношения к отцу он воспроизвел картину собственного воспитания».[ ,103]
Воспитание Лаврецкого- это полная смесь всевозможных методов, где и была заложена основа внутреннего мировоззрения Лаврецкого, его личность, которая как и его воспитание противоречила сама себе.
Воспитание Лаврецкого есть поток постоянного душевного беспокойства, внутреннего дискомфорта. В детстве он многого не понимал, но чувствовал, что так не должно быть и не мог объяснить своей тревоги. «Ему не было восьми лет, когда мать его скончалась; он видел ее не каждый день и полюбил ее страстно: память о ней, об ее тихом и бледном лице, об ее унылых взглядах и робких ласках навеки запечатлелась в его сердце; но он смутно понимал ее положение в доме, он чувствовал, что между ним и ею существовала преграда, которую она не смела и не могла разрушить» (с.336). Повзрослев и отделившись от родных, он ощущал дискомфорт и душевное беспокойство, но уже другого свойства, уже оттого, что не мог влиться в коллектив и быть полноценным членом общества. «Ему было двадцать три года… Жизнь открывалась перед ним… молодой Лаврецкий отправился в Москву, куда влекло его темное, но сильное чувство. Он сознавал недостатки своего воспитания… любой профессор позавидовал бы некоторым его познаниям, но в то же время он не знал многого, что каждому гимназисту давным - давно известно. Лаврецкий сознавал, что он не свободен; он втайне чувствовал себя чудаком… капризное воспитание принесло свои плоды… привычки вкоренились. Он не умел сходиться с людьми… ему бы следовало с ранних лет попасть в жизненный водоворот, а его продержали в искусственном уединении… И вот заколдованный круг расторгся, а он продолжал стоять на месте, замкнутый и сжатый в самом себе…»(336). Его «уродливое воспитание» сковывало его, он комплексовал от того, что просто не приучен был жить в обществе, в свою очередь общество посмеивалось над ним и не воспринимало его; он производил странное впечатление на своих товарищей; они не подозревали того, что в этом суровом муже… таился чуть не ребенок, «он им казался каким-то мудреным педантом, они в нем не нуждались и не искали в нем, он избегал их» (337), но «он не боялся насмешек:- его спартанское воспитание… развило в нем пренебрежение к чужим толкам….»
Лаврицкий стремился «по возможности воротить упущенное», стремился упрочить, усовершенствовать знания, трудился, «приступил даже к изучению английского языка… Каждое утро он проводил за работой… Он читал газеты, слушал лекции в Sorbone и Колледж де Франс, следил за прениями палат, принялся за перевод известного ученого сочинения об ирригациях… думал он… «все это полезно… но к будущей зиме надобно непременно вернуться в Россию и приняться за дело». Трудно сказать, ясно ли он сознавал, в чем, собственно, состояло это дело».[29, 336-344]
Мы можем сделать вывод, что уже на раннем этапе воспитания Лаврецкий выступает как натура двойственная.
Нечто подобное мы можем сказать и о герое французского романа «Утраченные иллюзии» - Люсьене. Так же как и герой романа «Дворянское гнездо», Люсьен имеет двойственное общественное положение, что «значительно усиливает и закрепляет двойственность его натуры»[15, 89]. Но в отличие от Лаврецкого воспитание его не претерпевает столь значительные перепады, напротив даже, его мать, сестра и лучший его друг всячески отгораживают его от волнений жизненных, житейских. И если Лаврецкий в кругу близких его был «букой,… дурачком», никто не любил его и он «не любил никого из окружавших его…», то Люсьена любили слишком сильно. Ева и мать Люсьена «сделали все, чтобы поставить Люсьена выше его положения… льстя его тщеславию…».
Лаврецкого воспитали в спартанских условиях, Шардона в тепличных условиях, но и в том и в другом случае в уединении от общества. Недостаток внимания и ласки в первом случае и переизбыток его во втором плюс уединение от общества – все это послужило причинами отторжения общества от таких людей. И Люсьен и Федор Лаврецкий «выделяются из общества своей увлеченностью «высокими идеями», своей напряженной внутренней жизнью, своим положением в обществе… ».[ ]
Две трагические любви, два испытания присутствуют как в «Дворянском гнезде» так и в «Утраченных иллюзиях». (Варвара Павловна открыла для Лаврецкого новый мир, и он доверился ей как слепой котенок).
У Лаврецкого- Варвара Павловна Коробьина и Лиза Калитина.
У Люсьена- Госпожа де Баржетон и Корали.
В обоих судьбах как Федора Лаврецкого, так и Шардона в формировании их личностей, их дальнейшем «воспитании» принимали участие соответственно Варвара Павловна и госпожа де Баржетон. Их уроки, их образы в чем-то схожи. Но если госпожа де Баржетон все же добилась своего, то Варвара Павловна осталась ни с чем.
В «пренебрежении к труду», в «склонности к праздности», в «презрении к скромной жизни», во «вкусе к роскоши», то есть в аристократизме, и заключается особая тлетворность влияния госпожи де Баржетон на Люсьена и в этом Варвара Павловна похожа на Луизу. Прежде чем выйти замуж за Федора, она поставила следующие условия: «Лаврецкий должен был немедленно оставить университет… что за странная мысль- помещику, богатому, в двадцать шесть лет брать уроки, как школьнику?»[29, 341 ]
Комфорт - вот еще одна схожесть между героинями русского и французского романов. Комфорт без которого «иные люди как бы утрачивают свой облик и значительность, стоит лишь им разлучиться с вещами, со всем тем, что служило для них обрамлением»[2, 131]. Такою была Варвара Павловна, вернувшись к мужу. Хотя все такая же красивая и лощеная, но бледная и отекшая. Такою была и госпожа де Баржетон на фоне пышного Парижа «… в холодной комнате без солнца, с полинялыми занавесями на окнах, с паркетным полом, натертым до блеска, нелепого здесь…допотопной… мебелью дурного вкуса, Люсьен… не узнал своей Луизы».[2, 131]
Обе героини были воспитаны в аристократическом духе, увлекались музыкой, знали толк в моде. Это такой тип женщин, которые любили окружать себя красивыми вещами, красивыми людьми, любили комфорт и быть в центре внимания, в центре событий, расчетливы, умны. Как Варвара Павловна, так и госпожа де Баржетон вышли замуж не по любви, а по выгоде, расчету. Единственная разница между героинями в том, что Луиза жила и воспитывалась в деревне, Варвара Павловна- в городе. «Отсутствие общества- вот отрицательная сторона жизни в деревне. Не имея нужды приносить маленькие жертвы в угоду требованиям хорошего тона, как в одежде, так и в манере держать себя, привыкаешь к распущенности. А это уродует и дух и тело. Вольнодумство девицы де Негрпелис, не стесненное светскими условностями, проявилось и в ее манерах, и в ее наружности: у нее был слишком вольный вид, может быть и привлекательный с первого взгляда, благодаря его своеобразию, но это к лицу лишь искательницам приключений. Таким образом воспитание Наис, шероховатости которого сгладились бы в высшем обществе, в Ангулеме грозило представить ее в смешном виде…».[ ]
(Гордость, восторженность свойственна Варваре Павловне, которая всегда жила в городе и была в курсе всех событий).
Госпожа де Баржетон хотела воплотить в Люсьене то, что не удалось сделать ей, «все блистательные качества ума и нетронутые сокровища сердца».)
«У нее было много практического смысла, много вкуса и очень много любви к комфорту, много уменья доставлять себе тот комфорт. …тотчас после свадьбы, он вдвоем с женой отправился в удобной, ею купленной каретке, в Лаврики. Как все, что окружало его, было обдумано, предугадано, предусмотрено Варварой Павловной! Какие появились в разных уютных уголках прелестные дорожные несессеры, какие восхитительные туалетные ящики и кофейники… веяло прелестью от всего существа его молодой жены, недаром сулила она чувству тайную роскошь неизведанных наслаждений;… если бы она располагала основаться в Лавриках, она бы все в них переделала, начиная разумеется с дома; но мысль остаться в этом степном захолустье ни на миг не приходила ей в голову. Она жила в нем как в палатке кротко перенося все неудобства и забавно подтрунивая над ними». Изначально эта женщина не любит уединения, оторванности от общества.(с.341) Страсти ее, ее энергия должна была находить выход, но не в замкнутом пространстве деревни.)(«Две зимы првела она в Петербурге… в прекрасной, светлой, изящно меблированной квартире; много завели они знакомтсво в средних и даже в высших кругах общества, много выезжали и принимали, давали прелестнейшие музыкальные и танцевальные вечеринки. Варвара Павловна привлекала гостей, как огонь - бабочек. Федору Иванычу не совсем нравилось такая рассеянная жизнь».) Все эти шероховатости проявились в смешном виде уже в Ангулеме, а затем и в Париже, но сгладились благодаря помощи госпожи де Эспар. Таким образом героиня русского романа превосходит в воспитании героиню романа французского, но обе тщеславны, надменны и что-то в них было такое, «что словами передать трудно».[ ] Их не касались тревоги дня насущного. (Вернее сказать все житейские перипетии очень искусно, умело сглаживались, так словно бы между прочим, «не выдаваясь вперед». Так например провела Варвара Павловна свою незаметную и вроде как бесхитростную комбинацию в отношении Глафиры Петровны. «… по- видимому вся погруженная в блаженство медовых месяцев, в деревенскую тихую жизнь, в музыку и чтение, она понемногу довела Глафиру до того, что та в одно утро вбежала, как бешеная, в кабинет Лаврецкого и, швырнув связку ключей на стол, объявила, что не в силах больше заниматься хозяйством и не хочет оставаться в деревне. Надлежащим образом подготовленный, Лаврецкий тотчас согласился на ее отъезд…. В тот же день она удалилась в свою деревеньку, а через неделю прибыл генерал Коробьин и, с приятною меланхолией во взглядах и движениях, принял управление всем имением на свои руки ». (с.342 «Д.Г.»)). Такие женщины созданы для упоения счастьем быть рядом с ним, блаженства и «тайной роскоши неизведанных желаний».[ ] Такие женщины «ведут свою атаку весьма искусно, не выдаваясь вперед», завладевая мыслями мужчины, угадывая его «тайные пороки», внушая «презрение к идеям не стойко держащихся в их голове». В «пренебрежении к труду», в «склонности к праздности» в «презрении к скромной жизни» во вкусе к роскоши, то есть аристократизме и заключается тлетворность влияния Варвары Павловны на Лаврецкого, госпожи де Баржетон на Шардона. Но в первом случае герой остается верен себе, хоть и оступился, во втором, же случае тайные желания Люсьена берут верх над ним. Причина в том, что Федор Лаврецкий любил искренне, к любви же Люсьена «примешивалось честолюбие».