Толстой (как бы демонстрируя справедливость позднейших уверений Д. Мережковского о том, что он "художник плоти") буквально раздевает (раз-облачает) героя. Автор отваживается на шаг абсолютно новаторский для целомудренной русской прозы: толстовский Наполеон изображен голым! Император "пофыркивая и покряхтывая поворачивался то толстой спиной, то обросшей жирной грудью под щетку", которой камердинер растирает его холеное тело. В упор рассмотренная телесность снижает образ великого человека, который, будучи вытолкнут на мировые подмостки, вдруг обнаруживает черты провинциального актера. Он разыгрывает спектакль перед портретом своего сына, римского короля, он лицедействует перед искушенными царедворцами и перед искренне приветствующими его полками, он, наконец, ломает ваньку перед самим собой.
Достоевский, работая над "Идиотом", конечно же, держит в памяти недавно опубликованный толстовский роман. Осталось ли бесследным это знакомство? И Пьер Безухов, и маленький Иволгин оказываются в опустевшей и занятой неприятелем Москве. Оба они выбиты из привычного жизненного уклада. И тот и другой сподобились стать свидетелями великих событий и волею случая их судьбы пересеклись с судьбами сильных мира сего.
Добавим, что "московские" эпизоды 1812 г. в "Войне и мире" и "Идиоте" уснащены французской речью.
Сходны кое в чем и венценосные герои.
Наполеон Достоевского тоже "работает на публику", произнося театральные фразы и делая театральные жесты. ("Я люблю гордость этого ребенка! Но если все русские мыслят, как это дитя, то... ") Юный Иволгин присутствует при поистине исторических минутах: маршал Даву советует своему государю освободить крепостных рабов и принять православие. "Ребенок, - привычно вопрошает император, - пойдут за мной русские или нет?" - "Никогда!" - отвечает находчивый камер-паж. Этот не по летам мудрый ответ решает дело: Россия шествует дальше своим путем. Православный император Наполеон Бонапарт - нонсенс, конечно. Но что касается освобождения крепостных, то здесь все не так просто. Еще во время наполеоновского вторжения распространялись слухи о стремлении Наполеона освободить русских крестьян. "Бонапарте, - говорил кучер надворного советника Тузова Алексей Корнилов, - писал государю, чтобы, если желает иметь мир, освободил бы всех крепостных людей, а в противном случае война будет всегда..." Да и сам Наполеон подумывал о разжигании крестьянского мятежа. Он писал Евгению Богарне 5 августа 1812 г.: "Дайте мне знать, какого рода декреты и прокламации нужны, чтобы возбудить в России мятеж крестьян и сплотить их". Однако позже он к этой мысли не возвращался. На деле Наполеон не собирался ни освобождать русских крестьян, ни уничтожать крепостное право; во всяком случае, он ничего для этого не предпринял.
Да, слова и поступки Наполеона, свидетелем которых становится десятилетний мальчик, основаны, как и у Толстого, на подлинных исторических документах (генерал Иволгин, надо отдать ему должное, начитан в предмете). Это придает рассказу генерала особую пикантность. Наполеон "Идиота" вписан в трагические декорации 1812 г. Но если у Толстого герой дан через всеобъемлющее авторское созерцание, Достоевский рассматривает его глазами ребенка, правда слегка затуманенными поздней генеральской слезой.
В тексте "Идиота" встречаются реминисценции другого рода. Так, генерал Иволгин говорит князю Мышкину: "Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно тем, что в двенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве кормили хлебом французские солдаты". Упоминание не названного здесь по имени, но, конечно, легко узнаваемого Герцена придает этой литературной игре еще большую остроту.
Порою кажется, что Наполеон Достоевского - тончайшая пародия на Наполеона "Войны и мира": попытка не столь безобидная, если вспомнить, кто именно в "Идиоте" подвизался в качестве воспоминателя.
Но здесь начинаются различия. Они чрезвычайно важны.
Для Толстого все движение исторической жизни подчинено некой мировой предопределенности. История совершилась именно так - и она не могла совершиться иначе. Достоевского подобное предположение не устраивает ни в коей мере. В "Дневнике писателя" он "просчитывает" различные политические комбинации и прикидывает возможные варианты. Он говорит, что счастье состояло в том, что мы одолели Наполеона в союзе с Австрией и Пруссией. "Если б мы тогда одни победили, то Европа чуть только оправилась после Наполеона, бросилась бы опять на нас". (Любопытное наблюдение, особенно если распространить его на ситуацию второй мировой войны - разумеется, с заменой упомянутых стран "новыми" союзниками) Для автора "Дневника" история многовариантна. Так, подробно обсуждается, что произошло бы, если бы Россия, изгнав наполеоновские полчища из своих пределов, не двинулась дальше. Предполагается, то в этом случае Россия мирно отдала бы Запад недавнему врагу, а сама прочно бы утвердилась на Востоке (своеобразный альянс уважающих друг друга сверхдержав). Для Толстого подобная постановка вопроса просто немыслима.
Немыслим для Толстого и тот образ завоевателя Москвы, который представлен в "Идиоте".
В Наполеоне "Идиота" - все черты "русского" Наполеона (героя не только Пушкина и Лермонтова, но и народной песни "Кипел, горел пожар московский... ").
Конечно, можно приписать этот взгляд целиком генералу Иволгину. Но интересно, что князь Мышкин, пытаясь уточнить частности и внутренне стыдясь генеральской лжи, нимало не оспаривает саму его концепцию Наполеона (напротив, он, кажется, даже ее разделяет!) - концепцию, характерную для "массового" сознания.
И в полном соответствии с этой романтической установкой маленький Иволгин советует императору "в минуту жизни трудную" написать письмо не законной супруге (вспомним цветаевскую неприязнь к Марии Луизе, "Fraiche comme une rose" (свежей как роза) и дуре"!), а к экс-императрице Жозефине, воззвать к "третьему" (после самого Иволгина и маленького римского короля) любящему Наполеона сердцу.
Да, будущий генерал - один из этих трех. "Le petit boyard" (маленький боярин) существует в сознании императора рядом с "le roi de Rome" (римским королем): симпатии к русскому камер-пажу поддерживаются тоской по оставленному во "Франции милой" Орленку.
Если в "Войне и мире" (сцена накануне Бородинского боя) портрет играющего земным шаром наследника служит Наполеону лишь поводом для демонстрации своих. родительских чувств, то в рассказе Иволгина отцовская любовь искренна и сокровенна. Конечно, если не предполагать, что Наполеон способен лицемерить даже перед десятилетним ребенком.
И тут мы с удивлением убеждаемся: Наполеон Достоевского наивен и прост! Его поведение не есть преднамеренное актерство (как у Наполеона Толстого). Это естественная театральность, характерная для цельных, рефлексирующих и вместе с тем игровых натур.
Наполеон Толстого - человек самоупоенный.
Наполеон Достоевского - человек страдающий.
Ибо в самих глубинах "романного" смеха вдруг возникает глухая и щемящая нота.
В одной из рукописных редакций "Подростка" сказано: "В НЕМ, хищном типе" страстная и неутомимая потребность наслаждения жизнию, живой жизнию, но в широкости ее. Он не желал бы захватить слишком видный жребий (Наполеона, например)". Этот жребий отпугивает Подростка. Его страшит мера личной расплаты: "Слишком много на тебя смотрят, слишком много надо кривляться, сочинять себя и позировать (можно подумать, что герой только что прочитал "Войну и мир"! - И. В). Вкусы разные, и я люблю больше свободу. Особенно люблю тайну".
Наполеон - это несвобода, это сверхличная власть порабощающая своего носителя. Это авторитет, но без чуда и тайны. Подросток говорит, что он предпочел бы "жребий Унгерн-Штернберга" - романтического разбойника, обитавшего на одном из островов Балтийского моря и заманивавшего мореплавателей на скалы, на верную погибель - иными словами, он предпочел бы анонимное и таинственное могущество. Не устроила ли бы его также участь великого инквизитора? Власть, если носитель ее - существо нравственное, сопряжена с несвободой и чревата страданием.
В 1812 г. Подростка еще не было на свете. Можно, однако, предположить, что в его генетической памяти отложился наполеоновский опыт маленького камер-пажа.
С особой значительностью генерал сообщает князю Мышкину, что, служа у Наполеона, он оказался "свидетелем ночных слез и стонов великого человека". Рассказчик безмерно горд, что был, так сказать, допущен в императорскую опочивальню: "... этого уж никто не видел, кроме меня!" Он, очевидно, забыл, что туда уже проник взор автора "Войны и мира": правда, пред этим взором открылась совсем иная картина...
Невозможно представить толстовского Наполеона плачущим - к примеру, в той самой спальне, где "камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело императора". Толстовский Наполеон не удостоен страдания. И именно такой бесстрастный Наполеон захватывает воображение Андрея Болконского. Равно как и Родиона Раскольникова.