Расцвет литературной деятельности Короленко относится ко второй половине 80-х годов. В глухую полночь реакции, когда все передовое и свободолюбивое в русском обществе подавлялось полицейским произволом царизма, голос молодого писателя прозвучал новым напоминанием о живых силах народа. Горячим защитником человека от рабства, зла и неправды, непримиримым врагом насилия и реакции Короленко выступает и в последующем своем творчестве. Высоким гражданским пафосом, безграничной любовью к родине отмечена вся общественная и литературная деятельность Короленко, и весь он — человек и художник — встает перед нами, по справедливому замечанию А. М. Горького, как «идеальный образ русского писателя». Что же касается религиозно-этических взглядов Короленко, то он не то чтобы разуверился в существовании Бога, просто он перестал думать о нем, захваченный другими интересами. Прошло много лет, прежде чем он убедился, что религиозные вопросы им были только отодвинуты, а не решены в том или другом смысле. Как отмечает в своей статье П. И. Негретов: «Короленко говорил, что он признает начало веры, но не признает догматизма. С ростом знаний, считал он, совершенствуется и вера. К исходу 19 века стало ясно, что христианская религия не выдержала столкновение с наукой, со всей суммой знаний, которой обладает современный человек. Этот груз она уже не может поднять, а человек не может его бросить, — значит, должна явиться новая вера, для которой самые эти знания будут уже не балластом, а одной из движущих сил. Когда старая вера умирает, а новая еще не народилась, наступает время беспощадного скептицизма, время разрушения во имя будущего созидания».[1]
Нельзя не согласиться с исследователем: «Веротерпимость Короленко не ограничивалась христианскими вероисповеданиями. В 1899 году он написал рассказ о Груне, дочери старообрядца-изувера, который за одно неправильное сложение перстов при крестном знамении готов проклясть человека «в сей жизни и в будущей». Груне опостылели споры начетчиков. На палубе волжского парохода она видит молящегося татарина, похоронившего недавно любимого сына. Лицо старика выражало глубокое страдание, «смягченное благоговением перед высшею волею». Публика на корабле невольно притихла. Молчавшая до сих пор Груня вдруг обращается к отцу с вопросом, дойдет ли молитва татарина до Бога? Ведь этот «поганец» даже не крестится…» «Как, чай, не дойти? — отвечает ей из толпы пассажиров чей-то нерешительный голос. — Чай, тоже не кому другому молится. Все Богу же».
Бог один у всех людей — вот что хотел сказать Короленко своим рассказом «На Волге», предвосхищая самые смелые экуменические идеи».[2]
«Русский народ, — заявил в одной из своих проповедей митрополит Николай (Ярушевич), — с полной искренностью и всецелой отданностью своего сердца принял истинную православную веру и пронес эту свою религиозность через века до наших дней».[3]
Между тем, история свидетельствует, что наши предки восприняли православие без особого пафоса, усвоили его весьма и весьма поверхностно, так и не разобравшись в премудростях православной догматики, и находились в массе своей в том состоянии, которое церковная печать дореволюционной России охарактеризовала как «религиозное невежество». «Наш простой народ, — сетовал один из иерархов, — младенец в делах веры: иная баба не умеет отличить пресвятую троицу от пресвятой богородицы».[4] «Едва ли можно, — вторил ему один из священников, — найти исповедников другой религии, которые бы так плохо понимали свою веру, как именно сыны православной церкви».[5] «У нас не только простой народ, но сплошь и рядом даже в образованном обществе, — писал автор статьи «Желания и нужды духовенства» — не могут различить в религии существенного от несущественного, догмата от обряда и обычая».[6]
Ту же картину примитивной, ущербной и чисто внешней религиозности, преобладавшей во всех сословиях дореволюционной России, нарисовали и русские писатели. Так, например, духовенство (особенно сельское) недалеко ушло от своих прихожан в части религиозного невежества, — и это убедительно показано В. Г. Короленко в его отрывках из дневника учителя («Глушь»).
Так, отец Ферапонт, отвечая на вопрос учителя о том, спокойна ли у него совесть — ведь проповеди не оставляют в головах прихожан ни малейших последствий, — хладнокровно говорит: «… наше дело — делать то, что на нас возможно, не мудрствуя о последствиях, но уповая … а поелику сказано в писании, что не сеятель повинен, ежели семя падет на почву бесплодную, то и с нас, полагаю, не будет сие взыскано…» (В. Г. Короленко. «Глушь» // Русские писатели о религии и церкви. — Лениздат. — 1984. — С. 150). Здесь же Короленко отмечает и негативное отношение молодежи к религии и ее служителям. «Образованные молодые люди, — сетует священник в рассказе, — на нас неблагосклонным оком взирают… Темнота суеверия не только в народе здешнем не исчезает, но, по замечанию моему, народ сей является склонным к легкому восприятию всякого ложного толкования и изуверства, духу христианства противного…». (В. Г. Короленко. «Глушь» // Русские писатели о религии и церкви. — Лениздат. — 1984. — С. 149).
Исследователи русского православия давно уже отметили, что религиозность подавляющего большинства как рядовых прихожан, так и служителей культа сводилась преимущественно к чисто внешнему, показному «благочестию»: посещению храма, участию в богослужении, поклонению иконам, соблюдению постов, выполнению обрядовых предписаний.
Признавались в этом и дореволюционные церковные авторы, констатировавшие преобладание в русском православии «обрядоверия» и «обрядолюбия». «Русские христиане, — говорилось в статье «Обрядолюбие», — все свои упования и надежды возложили на внешнюю, обрядовую сторону христианской веры, а не на существо ее».[7] Доля вины за это лежала на самих служителях культа.
На эту особенность религиозности и рядовых верующих и священнослужителей обратили внимание и русские писатели, справедливо усмотрев в ней свидетельство слабости религии и одну из причин разрыва между благочестивостью религиозного человека и его нравственным обликом. Так, о сходстве христианского и языческого культов говорит в своем рассказе "Глушь" (отрывки из дневника учителя) В. Г. Короленко. Православный священник отец Ферапонт нисколько не смущается тем обстоятельством, что регулярно участвует в явно языческом обряде развязывания «закруты» на хлебной ниве — обряде, который сам же охарактеризовал как «плод суеверия и невежества».
А вот отставной дьячок Стратилат. С возбуждением, и даже каким-то исступлением, говоривший, что «верой храмы зиждутся», свой рассказ об умершей приемной дочери Арише, «семнадцати лет от роду», начинает заплетающимся языком, а «лоб сморщен от усилия старческой мысли»:
«Ну, померла… Поплакали мы с дьячихой, обрядили, отпели, поставили в церковь… Глядь! С нами крестная сила: Аришино-то место пустое стоит… Свечи горят кругом, гробик открытый, а покойницы нету! Испугался я насмерть, сотворил крестное знамение, да сейчас же из церкви! Двери за собою захлопнул — к попу!.. Рассказал я ему, какая беда случилась: умершего тела нету; видно, говорю, дело-то нечисто… Побледнел поп. «Плохо, — говорит, — обозначает это: смерть всему причту»… Взяла меня на Аришу мою злоба! Померла так уж померла — божья воля!.. А она, видишь, ведьма, и в гробу не лежит… Взял я ключ в три фунта, тяжелый, и пошел опять в церковь… Гляжу: под лестницей сидит она, бледная… уставилась на меня…» Здесь старик вдруг схватился за грудь руками, нагнулся и громко заплакал. Потом продолжил: «Стал я супротив ее и говорю: « Ты это почто же встала? Господь тебе смерть послал, а ты…» И… ключом ее… в темя…
Крик ужаса, вырвавшийся из толпы, замер под навесом дряхлой церкви, свидетельницы страшного изуверства, и в ту же минуту Путаный очутился около деда и схватил его за руку.
— Молчи, дед, молчи!.. — заговорил он голосом, сдавленным от глубокого волнения. — Убивец ты! Не вера это, не вера, а убивство!..
Дед выдернул руку и, с силой оттолкнув молодого мещанина, выпрямился, сверкая безумно горевшими глазами…
В толпе поднялся смущенный ропот и говор…»
Приведенный отрывок отражает реальное состояние религиозности в самодержавно-крепостнической России, которое не имеет ничего общего с осмысленной православной верой.
Характерен в этом отношении и рассказ В. Г. Короленко «Убивец» (1882). Герой рассказа Федор Силин — сибирский крестьянин — мучительно ищет правду. Этот глубоко симпатичный и честный человек, наделенный громадной физической силой и большой открытой душой, случайно попадает под влияние секты «покаянников». «Согреши, — говорят ему, — познаешь сладость покаяния». Его толкают на совершение тяжкого преступления — на убийство женщины и ее детей. Но в самую решительную минуту Федору Силину приходит на помощь сознание справедливости, и силу свою он обращает против того, кто заставлял его пойти на преступление.
В рассказе «Чудная» (1880) Короленко создал образ ссыльной девушки – революционерки, мужественной и непримиримой. Восхищаясь стойкостью своей героини, Короленко в то же время осуждал ее за сектантство, нетерпимость в отношении к темному и отсталому народу, который не понимает своих защитников и не поддерживает их. В отличие от «революционеров без народа», Короленко видел в людях из народа пробуждение протеста и стремление к справедливости — «Яшка», 1880; «Убивец», 1882).