Тема одиночества раскрывается в рассказах Шукшина неоднозначно. Кто-то видит в нем спасение, для кого-то это мука, а для некоторых -смерть. В раскрытии темы оторванности человека от окружающих его людей не последнюю роль играет выбор названия произведения. Нередко автор выносит в заголовок имя главного героя: «Гринька Малюгин», «Артист Федор Грай», «Степка», «Непротивленец Макар Жеребцов», «Дядя Ермолай», «Мужик Дерябин» и т. п. Несомненно, такой прием является средством выделения героя из числа других действующих лиц. А выделение - это, как правило, обособление. Автор как будто хочет подчеркнуть «непохожесть» своих героев, их чудаковатость.
Выбор имен и форма их подачи не случайны. Например, сочетание уменьшительно-пренебрежительной формы собственного имени Гринька с фамилией Малюгин подчеркивает «незначительность» персонажа. При этом личное имя героя вступает в прямое противоречие с описанием его внешности: «Был он здоровенный парень с длинными руками, горбоносый, с вытянутым, как у лошади, лицом.»[28,195]
Жалость к Гриньке Малюгину по сути своей сродни чувству, испытываемому к юродивым. Отсюда и другие наименования персонажа, которые как-то «все шли ему»: Гриньку очень любили как-нибудь называть: «земледав», «быча», «телеграф», «морда»
Если две последние номинации являются отражением внешних данных персонажа (высокий рост, форма лица), то первые характеризуют личностные качества героя.
В «Словаре языка Василия Шукшина» лексема земледав толкуется как «сильный, крепкий человек, высокий и массивный, но при этом неловкий, несуразный»[15,14]. Такое определение вполне соответствует и образу Федора, героя романа В. Шукшина «Любавины». Однако по отношению к Гриньке Малюгину оно требует уточнения: земледав — человек, напрасно живущий на земле. Данный дериват является производным от словосочетания давить землю, образованным сложносуффиксальным способом. Прямая мотивация в нем осложняется переносной, ассоциативно-образной, которая поглощает первичную и оказывается ведущей в слове:
Номинация быча (производное-обращение от бык) носит откровенно бранный характер, в ее значение входят семы «глупый», «упрямый».
Однако именно безрассудство толкает этого взбалмошного и, казалось бы, «никудышнего» человека на геройский поступок: он бросается спасать от огня бензохранилище.
Для обычных людей чудики — «ненормальные какие-то». Именно поэтому они чудятся, их поведение чудно для других:
Настойчивый повтор однокоренных образований подчеркивает оторванность чудиков от их окружения.
Характеризуя своего героя, Шукшин вводит ряд определений-номинаций, которые подчеркивают «изолированность» персонажа:
Саня — человек очень странный; Филя, когда бывал у Сани, испытывал такое чувство, словно держал в ладонях «…теплого еще, слабого воробья с капельками крови на сломанных крыльях — живой комочек жизни; больной человек; одинокий; Я был художник... Но художником не был... Ну мало ли на свете чудаков, странных людей..»[28,41]
Не случайно писатель сравнивает Саню Неверова с подбитым воробьем. Раненая птица — это не только физически умирающий герой рассказа. Для Шукшина важнее страдающая душа чудика Сани. Косвенное сравнение-номинация подчеркивает хрупкость духовного мира человека.
От «неподдельно доброго человека» исходит добро и вера в то, «что жизнь прекрасна». Филипп Наседкин, не понимающий философствований Сани, тем не менее ощущает рядом с ним тепло: «Филя не понимал Саню и не силился понять. Он тоже чувствовал, что на земле — хорошо. Вообще жить — хорошо»[28,142].
Показательно, что, создавая образы чудиков, Шукшин активно использует слова один, вера, хорошо, прекрасно, жизнь, живой. При описании «рядовых» персонажей на первое место выходят слова с негативно-оценочной окраской, иногда открыто бранные. Так, в рассказе «Мой зять украл машину дров!» Веня Зяблицкий — «маленький человек, нервный, стремительный» — обрушивает всю свою боль и досаду из-за рухнувшей мечты «когда-нибудь надеть кожанку и пройтись в выходной день по селу в ней нараспашку»[28,78] на тещу и жену: тварь, сволочи
В авторском повествовании, рассказывающем о жизни «обычных» людей, тоже есть повторы, но они выполняют совершенно иную функцию: это своеобразный прием объединения «обыкновенных» против чудиков. «Обыкновенные» легко убеждают себе подобных и привлекают их на свою сторону. Одиноким чудикам этого, как правило, добиться не удается.
Главное, что объединяет чудиков Шукшина, — их удивительная доброта, искренняя и всеохватывающая. Так, о Спирьке Расторгуеве («Сураз») автор пишет, что добротой своей он поражал, как и красотой. Таким же «неподдельно добрым человеком» был и Саня Неверов («Залетный»).
Номинация чудик является ключевой в рассказах писателя. В «Словаре языка Василия Шукшина» эта лексема толкуется традиционно: «Чудик... Странный, несуразный человек, чудак»[12,56]. Однако, функционируя в тексте художественного произведения, слово становится многозначным, расширяет свои семантические границы и постепенно перерастает в символ. Слово-понятие чудик «вбирает в себя» и восприятие несправедливости окружающего мира, и бесшабашное ухарство, и истинную человечность.
2.2.Окказиональные субстантивированные прилагательные как способ номинации в сказке В.М. Шукшина «До третьих петухов»
Именно эти синтаксические условия и формируют грамматическое значение предметности. Таков, на наш взгляд, «механизм» окказиональной субстантивации.
В сказке В. М. Шукшина «До третьих петухов» встречаются субстантивы разных типов. Ср.: «Тучный вскочил и полез было на Ивана, но его подхватили свои и оттащили в сторону..»[28,167]
«Пускай идет в букинистический.- жестко отрезала Лиза; - Што же это, братцы, случилось-то с вами?- спросил Иван, подсаживаясь к монахам. - Выгнали? - Выгнали, - вздохнул один седобородый. - Да как выгнали! -Вот как выгнали! Взашей попросили..Беда, беда, - тихо молвил другой. - Вот уж беда так беда: небывалая. Отродясь такой не видывали.»[28,168]
Несомненно, слово тучный — периферийное явление. Употребляясь «автономно», без определяемого существительного, оно сочетает в категориальной семантике значение признака и предмета, выполняет функцию подлежащего, однако сохраняет морфемную оформленность и словоизменительные свойства прилагательного. Отметим, что слово седобородый употреблено с зависимым местоимением один, и это свидетельствует об актуализации предметного компонента в категориальной семантике. Тучный и седобородый — окказиональные субстантивы.
Употребление субстантивированных прилагательных в качестве обращений широко распространено в разговорной речи вообще и в речи персонажей сказки В. М. Шукшина в частности; например: «Один собирался нести по кочкам, другой... Какие кочки вы имеете в виду, уважаемый'? — спросил он стражника; - Утютюсеньки, - ласково сказал Горынья. — Маленький... Что же ты папе не улыбаешься?»[22,166]
Субстантивированные прилагательные в роли обращения могут употребляться и в сочетании с местоимением:«Возлюбленный мой, — заговорила она, —только пойми меня правильно: я же тебе его на завтрак приготовила. Хотела сюрприз сделать;— Все не так просто, дружок, все, милый мой очень и очень не просто; — Холесенький мой, —приговаривала она, — маленький мой...»[22,164]
Здесь мы имеем дело с окказиональной субстантивацией, причем ограниченной парадигматически: употребление слова в функции обращения связано только с одной падежной формой.
Встречаются субстантивы и среди имен собственных, например:
«Дай «Камаринскую»'... Пропади все пропадом, гори все синим огнем! Дай вина!»[28,167]
Четкие критерии разграничения узуальной и окказиональной субстантивации назвать довольно сложно. Обычно исследователи опираются не только на данные словарей, но и на частотность употребления, и на языковую интуицию. С. И. Филиппова, например, анализируя прозу Шукшина, в качестве дифференциальных признаков словообразовательных окказионализмов выделяет следующие: 1) связь с конкретным «творцом»; 2) структурно-семантические отклонения от нормы литературного языка; 3) постоянное ощущение новизны, необычности; 4) невозможность существования вне контекста, из которого они как бы вырастают, который делает их уместными и выразительными, однако не позволяет им существовать самостоятельно, вне его; 5) выполнение экспрессивно-стилистической функции[20,104].
Некоторые из этих признаков присущи и грамматическим окказионализмам.
В. М. Шукшин часто (но не всегда) использует субстантивированные прилагательные в качестве имен собственных — как знак индивидуализации. При первом представлении персонажа выделяется его основная, наиболее существенная черта, которая в дальнейшем используется для номинации субъекта. Окказиональные имена персонажей действительно «как бы вырастают» из контекста:« Очень уж... того... — встрял в разговор господин пришибленного вида, явно чеховский персонаж. — Очень уж коротко. Зачем так?..; — Вы не меняетесь, — со скрытым презрением заметил Пришибленный.»[28,160]