Среди немецких переводов В.А. Жуковского восемнадцать стихотворных переводов из И.В. Гете занимают второе место после переводов из Ф. Шиллера. Из стихов, кроме известного нам «Странника» В.А. Жуковский намечает перевод «Германа и Доротеи». Выбор произведений обнаруживает обширную и необычную начитанность В.А. Жуковского и заключает целую литературную программу, характерную своей немецкой ориентацией.
Сохранились многочисленные свидетельства того исключительного благоговения, с которым В.А. Жуковский относился к своему великому учителю.
В 20-х гг. В.А. Жуковский лично знакомится с И.В. Гете, и два раза навещает его — один раз в Иене (1821 г.), другой раз — в Веймаре (1827 г.). Несколько раз он посещает Веймар, столь богатый для него воспоминаниями, и после смерти И.В. Гете. После краткой первой встречи он обменивается с И.В. Гете письмами. Письмо В.А. Жуковского полно благодарности и благоговения: «...но как благодарить Вас за такой драгоценный знак Вашей благосклонности и воспоминания? Скажу просто, что, когда я читал письмо Ваше, у меня на глазах навернулись слезы. То, что Вы с такой добротой говорите о нашем свидании, я чувствовал в Вашем присутствии и расставшись с Вами. Это желанное, ожидаемое свидание длилось одну минуту, но минута эта была богата живыми ощущениями; я ничего не могу сказать Вам потому именно, что слишком много хотелось сказать, но я Вас видел, и Ваше присутствие было для меня как будто трепетом лучших дней моей жизни, und manche liebe Schatten steigen auf[6, с. 64]: так и было! Примите же, дорогой великий человек, благодарность мою за это прошлое, так часто украшенное влияниями Вашего гения, и за то мгновение, в которое я почувствовал благодеяние Вашего Присутствия и которое Вы довершили таким дружеским, отеческим рукопожатием, за трогательное письмо, с повторенными, Willkommen und Lebewohl[7, с. 64], которое свято сохранится как священный дар милой руки»[8, с. 64].
Уезжая из Веймара, В.А. Жуковский оставил И.В. Гете стихотворение, заключающее не столько оценку его поэзии, сколько выражение личного отношения к учителю, человеческой благодарности и преклонения.
Несомненно, что В.А. Жуковский — единственный из навещавших старика И.В. Гете русских писателей, который оставил некоторый след в памяти И.В. Гете. На внимание И.В. Гете В.А. Жуковскому давало право не только ученическое благоговение перед «добрым великим человеком», но его роль как переводчика И.В. Гете и первого знатока и популяризатора немецкой поэзии в России, а также в значительной степени его положение при русском дворе, сходное с общественным положением самого И.В. Гете как придворного поэта веймарского герцога.
Первое произведение И.В. Гете, переведенное В.А. Жуковским в 1808— 1809 гг., «Моя богиня»- философическая ода веймарского периода, написанная вольным размером без рифм. А.Н. Веселовский [4, с. 64] отметил разницу стиля подлинника и перевода: «У И.В. Гете она — богиня фантазии, действительно дочь Зевса, ветреная, беззаботно порхающая; порхает и короткий вольный метр; от всего стихотворения веет земной жизнью и божественным весельем. В.А. Жуковский замедлил темп, уже одни постоянно дактилические окончания стиха настраивают уныло. У И.В. Гете Зевс любуется своей ветреницей-шалуньей (hat seine Freude an der Torin) у В.А. Жуковского: «Ее величает он Богинею-радостью»; ее превращения бесконечны: у И.В Гете она шествует повелительницей со скипетром в руке, у В.А. Жуковского она «малиновкой носится»; порой, распустив волосы, отуманив взгляд, она веет ветром вокруг утесов...»
Большинство переводов В.А. Жуковского из И.В. Гете относится к 1816 — 1818 гг. и было опубликовано в его сборниках «Für Wenige. Для немногих». Из этих стихотворений «Рыбак» и «Лесной царь»[9, с. 64] были освоены В.А. Жуковским по линии фантастической баллады фольклорного содержания; остальные шесть — как элегические медитации. К числу последних относятся: «Кто слез на хлеб свой не ронял» (песня арфиста из «Вильгельма Мейстера»), «Мина» (песня Миньоны, оттуда же),. «К месяцу», «Утешение в слезах», «Жалоба пастуха» и стоящая несколько в стороне от этой группы «Новая любовь — новая жизнь». В этом аспекте И.В. Гете оказался неожиданно созвучным мечтательной музе В.А. Жуковского.
К этой же группе примыкает перевод написанного октавами «Посвящения» к «Фаусту», близкого В.А. Жуковскому по мотиву воспоминанья: он появился в «Сыне отечества» (1817, ч. ХХХIХ) под характерным заглавием «Мечта. Подражание Гете» и в том же году без указания источника как вступление к поэме «Двенадцать спящих дев» в первом отдельном издании 1817 г.
Метод творческого восприятия и переосмысления И.В. Гете осуществляется В.А. Жуковским не только в подборе тем, но и в приемах стилистической обработки. О задачах стихотворного перевода сам В.А. Жуковский писал следующее: «Всего более перевод должен быть верен гармонии, которой, смею сказать, можно иногда жертвовать и точностью и силою. Поэзия то же, что музыкальный инструмент, в котором верность звуков должна уступать приятности. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах – соперник»[10, с. 64]. Следуя этому принципу, В.А. Жуковский подвергает переводимое им стихотворение эмоциональной стилизации, более или менее значительной: при кажущейся точности он незаметно стилизует стихотворение в свойственных ему элегических тонах, усиливая в нем те элементы, которые родственны его собственному восприятию жизни и художественной идеологии и послужили поводом для выбора данного стихотворения. Таким образом, создается новое художественное единство, вполне цельное и жизнеспособное, а оригинал оказывается переключенным в другую систему стиля.
1.5 А.А. Фет- представитель «чистого искусства»
В то время как для большинства поэтов и литературных деятелей середины и второй половины ХIХ в. увлечение И.В. Гете является только этапом их романтической молодости, три крупных лирических поэта этой эпохи сохраняют на протяжении всего своего развития верность воспитавшей их идеологии: А.А. Фет, А.Н. Майков, Ал. Толстой. Представители реакционного крыла русской дворянской литературы, консерваторы по политическим убеждениям и романтики по литературным симпатиям, они сохраняют связь с немецкой поэтической традицией, господствовавшей в З0-х и начале 40-х гг., и противопоставляют социально активной поэзии революционно-демократического направления аристократический лозунг «чистого искусства», опирающийся на гетевское изречение: «Пою как птица на ветвях». Как лирики по преимуществу, притом лирики интимного переживания, они перекликаются с лирикой И.В. Гете, — каждый, конечно, по-своему, в пределах свойственного им самим художественного опыта.
Афанасий Фет, связанный с немецкой культурой по материнской линии, в молодые годы, как вспоминает о нем Я.П. Полонский, «восхищался не только Н.М. Языковым, но и стихотворениями В.Г. Бенедиктова, читал Г. Гейне и И.В. Гете, так как немецкий язык был в совершенстве знаком ему… А. Фету суждено было вступить на литературное поприще в эпоху 40-х годов, господства эстетико-философских взглядов, в эпоху, когда у нас все, без различия литературных партий и направлений преклонялись перед немецкою поэзией и философией, когда восторгаться И.В. Гете и Г. Гегелем считалось столь же естественным, как и обязательным не только для литератора, но и вообще для образованного человека»[11, с. 64]. А. Фет говорил также о своем «увлечении Гете и Гейне»: «Гете со своими «Римскими элегиями» и «Германом и Доротеей» и вообще мастерскими произведениями под влиянием античной поэзии увлек меня до того, что я перевел первую песню «Германа и Доротеи». Со временем Г. Гейне перестает «удовлетворять» и интересовать А. Фета, но И.В. Гете до конца жизни остается для него «предметом неизменного удивления и наслаждения»[12, с. 64 ].
А.А. Фет выступает против революционно-демократической критики конца 50-х — начала 60-х гг., как защитник лозунга «чистого искусства». «Художнику дорога только одна сторона предметов: их красота»[13, с. 64 ], — заявляет он. Отстаивая интимную лирику личного переживания, поэзию «птичьего пения», по терминологии революционно-демократической критики, он выдвигает идеал искусства, сознательно чуждого современного политического содержания, не претендующего быть выражением «quasi высокой мысли», избирающего «предметом песни — вековечные явления мира внутреннего или внешнего: луну, мечту, деву…»[13, с. 64]. В своих теоретических высказываниях об искусстве и поэзии А.А. Фет неизменно опирается на пример И.В. Гете и на авторитет его суждений. «Что касается до меня, то, отсылая неверующих к авторитетам таких поэтов-мыслителей, каковы: Ф. Шиллер, И.В. Гете и А.С. Пушкин, ясно и тонко понимавших значение и сущность своего дела, прибавлю от себя, что вопросы: о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, о ее нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался»[13, с. 64].
«Для такого глубокого всеобъемлющего ума, как И.В. Гете, весь мир представлял (das offene Geheimnis) открытую тайну... Но для невежества все просто, все понятно, все легко…» [14, с. 64]. «Если, согласно глубоко художественному выражению И.В. Гете, «мироздание есть открытая тайна», то художественное творчество есть самая изумительная, самая непостижимая, самая таинственная тайна»[14, с. 64]. Цитата из И.В. Гете подкрепляет декларацию эстетизма, примата красоты над добром и истиной: «Гете говорит: Das Schöne ist höher als das Gute; das Schöne schließt das Gute ein [Красота выше добра, красота включает добро]»[14, с. 64]. Он с одинаковым правом говорит то же самое для оправдания песенной лирики и тем самым — своего собственного творчества: «Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечные поэтические произведения от пророков до Гете и Пушкина включительно — в сущности — музыкальные произведения — песни»[14, с. 64]. Анализ баллады И.В. Гете «Рыбак», в свое время переведенной самим А. Фетом, должен показать, что поэтическое чувство предшествует мысли — «за образом носится чувство и за чувством уже светится мысль, как это, например, в гетевском ,,Рыбаке” [«Der Fischer»] ». «За внешней формой баллады стихийное чувство: соблазнительная область влаги, и на дне этого чувства, мысль о непреодолимой, таинственной силе, влекущей человека в неведомый мир. Прошу немедля всепрощения у тени великого поэта за переложение в прозу того, что он так художественно сказал своим Рыбаком. Мне хотелось только указать на присутствие в произведении того, что в нем действительно заключается, и, не пускаясь в новые определения, вывести в примере элемент чувства, о котором не хочу распространяться… »[13, с. 64].