Достать – стать
Пути - идти
Голубица – скрыться
Чайница – молчальница
и т.д. и т.п.
Ведь это же дикари только могут делать такие штуки. Нужно если не буквенно, то хоть по смысловому понятию, уметь отделять слова от одинаковости их значения.
Ведь, если мы пишем на русском языке, мы должны знать, что до наших образов двойного зрения были образы двойного чувствования…» «Имажинизм - это эпоха двойного зрения, оправданная двойным слухом моих отцов, создавших «Слово о полку Игореве»…» «Мы преображаем мир за счет образов…»
Поэтическое ухо должно быть тем магнитом, которое соединяет в звуковой одноудар по звучанию слова разнообразных образных смыслов, только тогда это и имеет значение. <...> Глагол с глаголом нельзя рифмовать уже по одному тому, что все глагольные окончания есть вид одинаковости словесного действия. <…> Теперь я имею особый взгляд, по которому отказался от всяких точных рифм и рифмую теперь слова только обрывочно, коряво, легкокасательно, но разномысленно, вроде почва – ворочается, куда – дал, и т. д. Так написан был отчасти «Октоих» и полностью «Кобыльи корабли»…»
Причащайся соломой и шерстью,
Тепли песней телесный воск.
Злой октябрь осыпает перстни
С коричневых рук берез.
«Поэту нужно всегда раздвигать зрение над словом.»
В стихах 19-20 годов Есенин расширяет смысл каждого слова и заставляет читателя взглянуть на него по-новому. Но, несмотря на благополучно складывающуюся карьеру и жизнь, в его поэзию закрадываются печальные и даже в каком-то смысле философские ноты. Они начинают звучать еще в стихотворении «Ветры, ветры, о снежные ветры…» и продолжают в таких стихах, как «Я последний поэт деревни…», «Душа грустит о небесах…»…
Понятен мне земли глагол,
Но не стряхну я муку эту,
Как отразивший в водах дол
Вдруг в небе ставшую комету.
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Имажинизм помогает Есенину смотреть на мир и рисовать его новыми, до этого неизвестными красками и образами: «О, если б прорасти лазами, как эти листья в глубину».
2. «Орден имажинистов» в 1919 – 1920гг.
Имажинизм, наполняя жизнь Есенина новыми образами, наполнял ее и новыми впечатлениями.
В Москве к 1920г., на основе теории имажинизма, было открыто официальное общество, под названием «Орден имажинистов».
Орден заключал в себе два крыла: правое и левое. Правое крыло образовала группа из пяти поэтов, куда входили Сергей Есенин, Рюрик Ивнев, Александр Кусиков, Иван Грузинов и Матвей Ройзман. Левое же крыло включало в себя Вадима Шершеневича, Анатолия Мариенгофа, Николая Эрдмана, его брата декоратора Бориса, а также художника Георгия Якулова.
Почему же поэты разделились именно таким образом? На самом деле все просто: те, которые решили учиться у классиков, при этом, внося в стихи метафору, вступили в правое крыло во главе с Есениным, те, которые увлекались стилем раннего Маяковского, итальянскими футуристами и английскими имажистами, вступили в левое крыло под руководством Мариенгофа и Шершеневича.
Взгляды левого крыла отражал и опубликованный в январе 1919 года имажинистский манифест. Почему так случилось? Она была составлена и напечатана на машинке Шершеневичем (представителем левого крыла) и хоть и подвергалась обсуждениям и спорам, но все делалось второпях, и ее опубликовали почти без изменений. Разумеется, появившись на страницах газет и журналов, она снова вызвала возражения у Есенина. Против нападок на футуристов он не протестовал, но, естественно, не мог согласиться с такими строками декларации:
«Тема, содержание – это слепая кишка искусства…»
«Всякое содержание в художественном произведении так же глупо и бессмысленно, как наклейка из газет на картины…»
«Мы с категорической радостью заранее принимаем все упреки в том, что наше искусство головное, надуманное, с потом работы… Мы гордимся тем, что наша голова не подчинена капризному мальчишке – сердцу…»
Декларация была подписана Есениным, но на первых же заседаниях «Ордена» он, выступая, начал осуждать эти положения, а правое крыло начало его поддерживать. Однако, противоположные взгляды на поэзию, содержание и образ не мешали им долгое время жить дружно, хотя и яростно спорить друг с другом. Есенин на этих заседаниях всегда одерживал победу, благодаря своим стихам. У левых же был искрометный оратор Шершеневич, укладывающий своим красноречием любого оппонента на лопатки. Вот как описал в своих стихах А. Мариенгоф один из таких споров:
Опять вино
И нескончаемая лента
Немеркнущих стихов.
Есенин, с навыком степного пастуха
Пасет столетья звонкой хворостиной.
Чуть опаляя кровь и мозг,
Жонглирует словами Шершеневич,
И чудится, что меркнут канделябровые свечи,
Когда взвивается ракетой парадокс.
Под мариенгофским черным вымпелом
На северный безгласный полюс
Флот образов
Сурово держит курс.
И чопорен и строг словесный экипаж.
И действительно долгое время «словесный экипаж» двигался слаженно и сохранял устойчивость. Но вот строчкам про его чопорность и строгость доверять не приходится. В ночь с 27 на 28 мая 1920 года имажинисты вооруживших хорошей (плохо смывающейся) краской расписали стены Страстного монастыря. Но по этому поводу лучше послушать участника этой хулиганской акции – Матвея Ройзмана:
« В конце мая 1920 года после полуночи на Тверскую спустилась группа: впереди шагали Шершеневич, Есенин, Мариенгоф, за ними приглашенный для «прикрытия» Григорий Колобов (приятель Мариенгофа) – ответственный работник Всероссийской эвакуационной комиссии и НКПС, обладающий длиннющим мандатом, где даже было сказано, что он «имеет право ареста». Рядом с ним – Николай Эрдман. Следом шел в своей черной крылатке художник Дид-Ладо, держа в руках несколько толстых кистей. За ним Грузинов, Кусиков и я несли раскладную стремянку и ведро с краской. Мы подошли к Страстному монастырю. Шершеневич сказал милиционеру, что нам поручено написать антирелигиозные лозунги. Тот в ответ лишь махнул рукой. Пока Дид-Ладо выводил на стене монастыря четверостишия поэтов, все остальные участники похода встали полукругом около стремянки, что бы никто не мог подойти и прочитать, что пишут. Когда работа была закончена, и под стихами красовались имена их авторов, вся группа быстрым шагом отправилась вниз по Тверской».
По словам А. Марченко, эта затея, несмотря на глупость и дурновкусие, оказалась успешной: уже утром площадь была заполнена возмущенным народом…Не промолчала и пресса. «Вечерние известия Москвы» опубликовали заметку с весьма показательным по прозорливости названием: «Хулиганство или провокация?». Не промолчали и «Известия ВЦИК». Монастырь был женским, и сами монашки смыть следы безобразия не сумели, хотя и очень старались, на помощь пришла милиция, и к вечеру следующего дня от ночного рукоприкладства «Ордена имажинистов» к святыням осталось лишь грязное пятно на фасаде. Православная Москва не жалела ругательств – ругань вела за собой славу, дурную, но славу… Спустя некоторое время те же лица, что бы закрепить достигнутый уровень известности, осуществила еще одну, не столь кощунственную, но не менее громкую провокацию: присвоили с помощью специально заказанных табличек, свои собственные имена центральным улицам Москвы. М. Ройзман вспоминает: «Мы вышли вшестером на улицу, моросил осенний дождь, было темно. На Большой Дмитровке приставили легкую лестницу к стене дома, сорвали дощечку с наименованием улицы, и она стала именоваться улицей имажиниста Кусикова. На Петровке со здания Большого театра Мариенгоф снял дощечку и прибил другую: «Улица имажиниста Мариенгофа». Вскоре Кировская сделалась улицей имажиниста Н. Эрдмана, Кузнецкий мост Есенинским, а Большая Никитская – улицей имажиниста Шершеневича.»
За тем последовал демонстративный скандал в «Кафе поэтов».
Но вскоре вылазки на чужие территории, как и следовало ожидать, прекратились: имажинисты открыли собственное литературное кафе «Стойло Пегаса» и занялись возделыванием собственного «садка искусств».
«Стойло Пегаса» находилось на Тверской 37. Для того чтобы придать «Стойлу» эффектный вид, известный художник-имажинист Георгий Якулов нарисовал на вывеске скачущего «Пегаса» и вывел название буквами, которые как бы летели за ним. Он же с помощью своих учеников выкрасил стены кафе в ультрамариновый цвет, а на них яркими желтыми красками набросал портреты имажинистов и цитаты из написанных ими стихов. Между зеркал лицо Есенина, а под ним выведено:
Срежет мудрый садовник – осень,
Головы моей желтый лист.
Справа глядел человек в цилиндре, в котором можно было узнать Мариенгофа, ударяющего кулаком в желтый круг. Этот рисунок поясняли стихи:
В солнце кулаком бац,
А вы там, - каждой собачьей шерсти блоха,
Ползайте, собирайте осколки
Разбитой клизмы.
В углу можно было разглядеть Шершеневича и намеченный пунктиром забор, где было написано:
И похабную брань заборную
Обращаю в священный псалом.
Через год над эстрадой были выведены крупными белыми буквами:
Плюйся, ветер, охапками листьев,
Я такой же, как ты, хулиган!
Никто из имажинистов, кроме Есенина не удостоился этого. Среди своих товарищей по «Ордену» он был, пожалуй, самым известным и самым востребованным поэтом, его творческие вечера давали в два-три раза больше сборов, чем чьи бы то ни было.
Вскоре слухи о том, что в новом кафе замечательно читает замечательный поэт, распространились по всей Москве. Почитателям Есенина, осаждавшим «Стойло Пегаса», приходилось приходить загодя, чтобы занять хотя бы стоячее, в дверях, место.
До этого у Есенина тоже случались успехи, но ТАКОГО(!) не случалось никогда. Так, 1920 году имажинизм принес ему настоящую славу.