Петербург в произведениях русской прозы конца двадцатого века
Петербург - удивительный город, Северная Пальмира. Какой значительный след оставил он в нашей русской истории. Как сильно и многообразно повлиял на наше общество, на нашу жизнь. И как тема, и как образ Петербург оставил глубокий след в русской литературе. Грозная стихия, закованная в гранит, вдохновила многих писателей. Петербург как живое существо, как литературный герой по-разному представлен в произведениях классики.
Петербург для Пушкина – воплощение петровского духа, “Петра творенье”. Величественное, ужасающее творение, построенное на болоте и на костях, раскинулось грозно и прекрасно. В произведениях Н.В. Гоголя образ Петербурга как бы раздваивается: его великолепие отходит на второй план, отступая перед проблемами обезличивания человека. Холодный, равнодушный, бюрократический, он враждебен человеку и порождает страшные, зловещие фантазии. Петербург Достоевского – это прежде всего город, связанный с трагическими судьбами его героев. Он теснит, давит человека, создает атмосферу безысходности, толкает на скандалы и преступления. Прекрасная панорама пушкинского города почти исчезает, сменяясь картиной лишений, отчаяния, картиной страдания безнадежного и бессмысленного.
Тема Петербурга мало кого оставляет равнодушным. Каким же образом она находит свое продолжение в русской прозе конца двадцатого века? Петербург как самый мистический и таинственный город, город-призрак, город, живущий особой ночной жизнью, город, находящийся на краю, над бездной, противопоставленный Росси и особенно Москве,- эти и другие черты петербургского текста реализуются во многих произведениях современной литературы. В Петербурге поражает способность города превращать в символы любое свое содержание. В символ превращается и свет, и цвет Петербурга. Легенды и мифы о Петербурге органично входят в петербургский текст, который сам продолжает творить миф о городе. Сам город, наполненный историческими воспоминаниями, подсказывал писателям разных эпох сходные темы.
Для своего исследования я выбрала несколько произведений современной литературы. Это рассказ В. Пелевина “Хрустальный мир”, рассказ Т.Толстой “Река Оккервиль”, “Легенды Невского проспекта” М. Веллера.
Действие рассказа В. Пелевина “Хрустальный мир” происходит вечером 24 октября 1917 года на “безлюдных и бесчеловечных петроградских улицах”. Главные герои – два молодых юнкера – Юрий и Николай несут караул на улице Шпалерной, зажатой между Смольным и Литейным проспектом, выполняя приказ никого не впускать в сторону Смольного. Писатель конца двадцатого века пытается для себя и своего поколения объяснить причину происшедшего в ночь на 25 октября 1917 года. Юрий и Николай – типичные молодые люди из интеллигентных семей начала двадцатого века. Воспринимая приказ как рутину, они множество раз из конца в конец проезжая Шпалерную улицу, беседуют о гибели культуры, о сверхчеловеке Ницше, о “Закате Европы” Шпенглера, читают Блока. Эти темы типичны для дискуссий серебряного века: “ Ну вот смотри,- сказал Юрий, указывая на что-то впереди жестом, похожим на движение сеятеля,- где-то война идет, люди гибнут. Свергли императора, все перевернули к чертовой матери. На каждом углу большевики гогочут, семечки жрут. Кухарки с красными бантами, матросня пьяная. Все пришло в движение, словно какую-то плотину прорвало. И вот ты, Николай Муромцев, стоишь в болотных сапогах своего духа в самой середине всей этой мути. Как ты себя понимаешь?”
В их диалог врывается город, мифологически суженный Пелевиным до одной улицы: “ улица словно вымерла, и если бы не несколько горящих окон, можно было бы решить, что вместе со старой культурой сгинули и все ее носители”. Трижды в рассказе улица названа “ темной расщелиной, ведущей в ад”. Здесь В. Пелевин явно перекликается с традиционным для серебряного века восприятием Петербурга как города на краю, города над бездной (А. Белый писал: “За Петербургом - ничего нет”).
У Пелевина город-мечта превращается в город-призрак, где все ненастоящее, искусственное, мрачное: “Юнкера медленно поехали по Шпалерной в сторону Смольного. Улица уже давно казалось мертвой, но только в том смысле, что с каждой новой минутой все сложнее было представить себе живого человека в одном из черных окон или на склизком тротуаре. В другом, нечеловеческом смысле она, напротив, оживала – совершенно неприметные днем кариатиды сейчас только притворялись оцепеневшими, на самом деле они провожали друзей внимательными глазами. Орлы на фронтонах в любой миг готовы были взлететь и обрушиться с высоты на двух всадников, а бородатые лица воинов в гипсовых картушах, наоборот, виновато ухмылялись и отводили взгляды. Опять завыло в водосточных трубах – при том, что никакого ветра на самой улице не чувствовалось”. И в этом звуке слышится предчувствие будущих потрясений.
А город продолжает вести неслышный разговор со своими героями: “ До чего же мрачный город, - думал Николай, прислушиваясь к свисту ветра в водосточных трубах, и как только люди рожают здесь детей, дарят кому-то цветы, смеются… А ведь и я здесь живу…”. Этот туманный, холодный город переменчив и фантасмагоричен. В городе происходят странные вещи, когда невозможно отличить реальное от призрачного. Возникают и исчезают в питерском тумане мифологические фигуры: Ленин трижды является Юрию и Николаю в обличье сначала интеллигента, затем толстой женщины, инвалида в коляске. В рассказе все жестче обозначается оппозиция “Литейный проспект” (как образ старого мира, мира культуры) – “Смольный” (как образ нового мира, к которому все время стремится этот странно картавящий человек). Юрий и Николай живут в своем мире, где человек “вовсе не царь природы”, а с другой стороны, верят, что у каждого человека есть миссия, о которой он чаще всего не догадывается.
В финале рассказа, когда светлеет, наступает утро, а с ним – и новый мир, Шпалерная вдруг преображается: “Трудно было поверить, что осенняя петроградская улица может быть красива… Окна верхних этажей отражали только что появившуюся в просвете туч Луну, все это была Россия и было до того прекрасно, что у Николая на глаза навернулись слезы…”.
Пелевин сужает Петербург до одной улицы, которая в представлении героя становится символом всей России: “Перед Николаем, накладываясь на Шпалерную, мелькали дороги его детства: гимназия и цветущие яблони за ее окном; радуга над городом; черный лед катка и стремительные конькобежцы,
Освещенные ярким электрическим светом; безлистные столетние липы, двумя рядами сходящиеся к старинному дому с колоннадой. Но потом стали появляться картины как будто знакомые, но на самом деле никогда не виданные, - померещился огромный белый город, увенчанный тысячами золотых церковных головок и как бы висящий внутри огромного хрустального шара. И этот город – Николай знал это совершенно точно – был Россией…”. А на смену этому “белому городу” приходит новая эпоха, которая выглядит “чудовищем, в котором самым страшным была полная неясность его очертаний и размеров: бесформенный клуб пустоты, источающий ледяной холод”.
Семантика названия рассказа глубоко символична: в то время как герои рассуждают о гибели культуры и грядущем “великом хаме”, рушится их миражный, хрупкий, столь дорогой им “ хрустальный мир”.
Таким образом, Петербург у Пелевина - живое существо, литературный герой. Пелевин продолжает традицию Гоголя, для которого Невский проспект – олицетворение всего Петербурга, а для Пелевина Шпалерная – олицетворение Петербурга и всей России. В повести Гоголя он предстает городом двойственным. Писатель подчеркивает противоречие между его видимостью и сущностью: “все обман, все мечта, все не то чем кажется”. Так и для героев Пелевина в этом городе все призрачно и прозрачно.
Если действие рассказа Пелевина “Хрустальный мир” происходит в начале двадцатого века, то вместе с героем рассказа Т.Толстой “Река
Оккервиль” мы попадаем в Петербург конца двадцатого века. На улице “ ветрено, темно и дождливо”. С первых же строк город врывается в повествование не добрым, приветливым, гостеприимным, а “ мокрым, струящимся, бьющим ветром в стекла”, он предстает “злым петровским умыслом, местью огромного, пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника, все догоняющего в ночных кошмарах, с корабельным топориком в занесенной длани, своих слабых, перепуганных подданных”.
Эти строки рассказа Т. Толстой возвращают нас к пушкинскому “ Медному всаднику”, где образ города – источник беды, он лишен милосердия, он заложен “на зло”. Т. Толстая рисует разыгравшуюся стихию наводнения: “Река, добежав до вздутого, устрашающего моря, бросались вспять, шипящим напором отщелкивали чугунные люки и быстро поднимали водяные спины в музейных подвалах, облизывая хрупкие, разваливающиеся сырым песком коллекции, шаманские маски из петушиных перьев, кривые заморские мечи, шитые бисером халаты, жилистые ноги злых, разбуженных среди ночи сотрудников”.
Главный герой рассказа Толстой – немолодой Симеонов, для которого блаженством становится в такой холодный сырой петербургский вечер запереться у себя в комнате и извлечь из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну – старый, Тяжелый, антрацитом отливающий круг, не расщепленный гладкими концентрическими окружностями – с каждой стороны по одному романсу”. Для Симеонова старая пластинка не вещь, а сама Вера Васильевна, чарующая его много лет своим голосом: “ Симеонов бережно снимал замолкшую Веру Васильевну, покачивая диск, обхватив ее распрямленными, уважительными ладонями; рассматривал старинную наклейку: э-эх, где вы теперь, Вера Васильевна?”.
“Хорошо ему было в его одиночестве, в маленькой квартирке, с Верой Васильевной наедине, и дверь крепко заперта от Тамары, и чай крепкий и сладкий, и почти уже закончен перевод ненужной книги с редкого языка”. Симеонову никто не нужен, ни любящая его Тамара, ни работа, ни друзья – только покой и воля, и его миф о бесплотной Вере Васильевне, которая будет петь для него, “ сливаясь в один тоскующий голос”.