Тот же самый этический максимализм порождал иногда скептическое отношение к окружающему, а то и типичную русскую хандру, апатию... «обломовщину». Гончаров в своем гениальном «Обломове» глубоко исследовал феномен русской национальной силы и слабости. М. М. Пришвин писал, что «никакая «положительная» деятельность в России не может выдержать критики Обломова: его покой таит в себе запрос на высшую ценность, на такую деятельность, из-за которой стоило бы лишиться покоя...
Иначе и быть не может в стране, где всякая деятельность, направленная на улучшение своего существования, сопровождается чувством неправоты, а только деятельность, в которой личное совершенно сливается с делом для других, может быть противопоставлена обломовскому покою»[6,132].
Но трагедия Обломова заключалась в том, что дальше критики деловой штольцевщины он не шел и не был способен пойти. Широта его претензий к миру вырождалась в бесплодное прожектерство и пустые словопрения.
Был такой тип русской жизни—Обломов. Он все лежал на кровати и составлял планы. С тех пор прошло много времени. Россия проделала три революции, а все же Обломовы остались, так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, и не только интеллигент, а и рабочий. Достаточно посмотреть на нас, как мы заседаем, как мы работаем в комиссиях, чтобы сказать, что старый Обломов остался и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел. На этот счет мы должны смотреть на свое положение без всяких иллюзий.
Духовный максимализм, гигантомания нередко оборачивались тем, что все относительное, конечное, все устоявшееся и закрепленное, все ушедшее в уют, считалось мелким, буржуазным, филистерским. Эта черта в характерах русских героев была надежным противоядием мещанству в любых его формах и обличьях. Но, достигая предельных высот, максималист впадал в крайности отрицания всего относительного, временного, преходящего. Это глубоко ощущал и проникновенно изображал Тургенев в судьбе многих своих героев и особенно в судьбе Базарова—трагической русской натуры, оставшейся «при широком взмахе без удара». Нелюбовь ко всему конечному и ограниченному, радикальное презрение к «постепеновщине» Тургенев считал национальной трагедией и на протяжении всего творчества искал ей противоядия в характерах умеренных и добропорядочных, деловых, не замахивающихся на большое.
Вывод к первой главе
Итак, мы видим, что во второй половине 60-х годов наступает расцвет романа и повести о «новых людях». В этой беллетристике воспроизводилась история духовного формирования передового разночинца и изображалась деятельность революционера демократического периода освободительного движения.
Это герой, стремящийся снять роковое противоречие между словом и делом. Активный и целеустремленный, он пересоздает себя и мир в процессе постоянного и напряженного жизнестроительства. Новый герой является перед читателями в живом многообразии человеческих характеров, несет на себе печать художественной индивидуальности автора, его общественных убеждений.
Поиски лучшими героями 60-х годов «мировой гармонии» приводили к непримиримому столкновению с несовершенством окружающей действительности, а само это несовершенство осознавалось не только в социальных отношениях между людьми, но и в дисгармоничности самой человеческой природы, обрекающей каждое индивидуально неповторимое явление, личность на смерть.
Глава 2. Образ положительного героя в творчестве И.С.Тургенева
2.1. Полемика вокруг образа Базарова
Роман И.С.Тургенева «Отцы и дети» любил А.П.Чехов. «Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи!» Современники же говорили о том, что существует какая-то общность между Базаровым и самим Чеховым. Не исключено, что и выбор медицины как профессии был сделан Чеховым не без влияния Базарова.
«Положительный, трезвый, здоровый, — пишет И.Е.Репин, — он мне напоминал тургеневского Базарова. Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его глазах выражением лица. Враг сентиментов и выспренных увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удовольствием чувствовал на себе кольчугу мужества»[6,90].
«Первое мое чувство или, вернее, впечатление, — вспоминает о своем знакомстве с писателем А.И.Суворин, — было, что он должен походить на одного из любимых моих героев — на Базарова»[13,187].
Особенно часто возвращался к этому сопоставлению А.В.Амфитеатров. «Каждый раз, подбираясь к индивидуальности приятеля, Амфитеатров-мемуарист возвращался к образу тургеневского Базарова, «типичного аналитика-реалиста»: Чехов – «сын Базарова» он «обладал умом исследователя»; «сентиментальности в нем не было ни капли»; как тип мыслителя-интеллигента, он тесно примыкает к Базарову»[8,90].
Сегодня Базарова не жалуют, от него открещиваются, его разоблачают.
В 1985 году, еще до начала перестройки, дух которой уже витал в воздухе, О.Чайковская предупреждала на страницах «Учительской газеты» об опасности Базарова для современной юности: «...в неразвитой душе нетрудно вызвать жажду и даже восторг разрушения...», «были времена, когда мы сами переживали полосу некоего нигилизма... и кто знает, может быть, какой-нибудь неистовый левак, взрывая памятники древнего искусства, имел в подкорке головного мозга именно образ Базарова и его разрушительную доктрину?»[7,89]
В 1991 году на страницах «Комсомольской правды» И.Вирабов в статье «Вскрытие показало, что Базаров жив» (отповедь ей дает Б.Сарнов в своей книге «Опрокинутая купель») утверждал, что «мы превратились в общество Базаровых»: желая выяснить, «как это произошло», рассуждал: «Для того чтобы строить новое здание, нужен был новый человек — с топором или скальпелем. Он пришел. Базаровых были единицы, но они стали идеалом. Борьбу за всеобщее счастье поручили Базарову, человеку, подчинившему все одной идее»[7,125].
Чуть позже, в 1993 году, в «Известиях» К.Кедров обобщит: «Я не знаю, кто такой Базаров, но чувствую ежедневно и ежечасно злое сердце, ненавидящее все и вся. Они лечит, как убивает, он и любит, как ненавидит»[17,168].
Методологию подобных разоблачений хорошо показал А.И.Батюто[6,190]: из живого контекста вырываются отдельные цитаты и на них строится концепция. Вот один из многих примеров. Часто цитируют слова Базарова «Все люди друг на друга похожи» (глава XVI). Но ведь в следующей главе Базаров скажет Одинцовой: «Может быть, вы и правы: может быть, точно, всякий человек — загадка». «Как будто все постигшему Базарову, — пишет исследователь, — ясно и понятно далеко не все». Постоянно в романе мы видим, как «уверенность суждений и приговоров сменяется тревожной рефлексией»[5,127].
Порой же совершенно не учитывается, что перед нами не умозрительный трактат, не сумма идеологических, политических и нравственно-эстетических цитат, а живой, полнокровный, противоречивый образ. Конструирование из цитат, вырванных из образной плоти и живого контекста, оказывается весьма печальным. Ограничимся одним, но весьма выразительным примером.
Вот, скажем, некий мыслитель ополчился на многих выдающихся деятелей мировой культуры. Софокл, Еврипид, Эсхил, Аристофан, Данте, Тассо, Мильтон, Шекспир, Рафаэль (тот самый, которого не принимал и Базаров), Микеланджело, Бетховен, Бах, Вагнер, Брамс, Штраус — для него дикость, бессмысленность, нелепость, вредность, выдуманность, недоделанность, непонятность. «Хижину дяди Тома» он ставит выше Шекспира. «Шекспира и Гете я три раза проштудировал в жизни от начала до конца и никогда не мог понять, в чем их прелесть. Чайковский, Рубинштейн — так себе, из средних. Много пишут фальшивого, надуманного, искусственного»[7,90].
Кто же этот ниспровергатель святынь, кто так безжалостно сбрасывает с парохода современности величайшие культурные ценности? Кто же он, отчаянный нигилист из нигилистов? Отвечаю: Лев Николаевич Толстой. Но сводим ли Толстой к этим оценкам и высказываниям? Хотя и без них его нет. Так же не сводим и Базаров к своим хлестким афоризмам, хотя и без них его нет. Но он сложнее, глубже, объемнее, трагичнее. А фигура отрицателя всего и вся по самой своей сути не может быть трагичной.
Нам досталась в наследие от долгих десятилетий нетерпимость к иной точке зрения, другим взглядам, вкусам, непривычным позициям. Эта нетерпимость особо опасна в наше время, когда многоголосие мнений стало объективной реальностью нашей жизни, а умение слушать и слышать — необходимым условием нашего бытия.
Этому нелегкому искусству толерантности и учит литература. Ведь художественный текст, по словам Ю.Лотмана, «заставляет нас переживать любое пространство как пространство собственных имен. Мы колеблемся между субъективным, лично знакомым нам миром, и его антитезой. В художественном мире «чужое» всегда «свое», но и, одновременно, «свое» всегда «чужое»[8,99].
Но откуда же такие горькие мысли у самоуверенного Базарова? Конечно, и от горькой любви к Одинцовой. Именно здесь он говорил: «Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает». И от одиночества (во всяком случае в пространстве и времени романа). Но есть тут и более глобальные причины.
И толстовский Константин Левин думает о том, что «без знания того, что я такое и зачем я здесь, жить нельзя»: «В бесконечном времени, в бесконечной материи, в бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот продержится и лопнет и пузырек этот — я». Этот «пузырек» заставляет вспомнить базаровский «атом», «математическую точку» не только потому, что и в «Отцах и детях», и в «Анне Карениной» размышление о себе — «пузырьке», «атоме» сопряжено с бесконечностью пространства и времени, но и потому, прежде всего, что и там, и тут исходное сомнение в том, зачем я здесь.