В результате гибель Настасьи Филипповны выглядит как невольно спровоцированная самим князем — из-за той иррациональной власти, которой обладало над ним видение Настасьи Филипповны. Так или иначе, с Настасьей Филипповной произошло все, что увидел о ней князь. И может быть, как раз потому, что он это увидел?
Развязка добавляет еще несколько интересных деталей к описанной нами системе зрительных образов.
И князь, и Настасья Филипповна начинают все чаще и чаще видеть видение Рогожина-убийцы. Незадолго до свадьбы Настасье Филипповне мерещится Рогожин в саду, который хочет ее зарезать. "Дело объяснялось простым миражем"[97].
В черновиках к роману "Идиот" Ф.М. Достоевский, описывая отношения князя Мышкина и Настасьи Филипповны, с непонятным упорством, отдающим, на первый взгляд, дурным вкусом, повторяет слова "реабилитировать", "реабилитация": "Н.Ф. невеста. Сцены с князем полной реабилитации и полного падения"[98]; "Н.Ф. <…> Князю: "Если ты меня реабилитировал…"[99]; "re'habilitation Настасьи Филипповны"[100] и т.п. Однако словоупотребление писателя, как всегда, глубоко обоснованно: в этих словах заключается и ими объясняется неудача князя Мышкина, оказывающегося не в состоянии "спасти и воскресить" героиню.
В статье "О религиозной филологии", С.Г. Бочаров пишет о неверном истолковании мною слова "реабилитировать", "rethabiliter", которое, по его мнению, означает не "оправдывать", а "восстанавливать"[101]: "Реабилитировать" - слово из черновиков к "Идиоту", "то есть - оправдывать", комментирует исследовательница[102]. Но комментарий ошибочен, поскольку пользуется […] суженным, усеченным актуальным истолкованием термина, как он знаком нам по политической современности. Достоевский творил в другом языке, у него это слово - духовный термин, правда, пришедший к нему из французского христианского социализма времен его молодости. Смысл его еще в 1849 году был проговорен П.В. Анненковым в статье о ранних произведениях Достоевского: "попытка восстановления (re'habilitation) человеческой природы"[103]. А сам Достоевский в 1862 г. в широко известных словах объявил "восстановление погибшего человека" главной мыслью всего искусства своего столетия, "мыслью христианской и высоконравственной". Несомненно, в том же значении термин используется в черновиках к "Идиоту"[104].
Если же продолжить цитату из Достоевского, приводимую С.Г. Бочаровым, выяснится, что в ней Достоевский слово "восстановление" трактует именно как "оправдание". Кстати, речь у Достоевского идет о Викторе Гюго - то есть французский контекст слова, употребляемого таким образом, абсолютно устойчив. Но вот цитата:
Его мысль есть основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и высоконравственная; формула ее - восстановление погибшего человека, задавленного несправедливым гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль - оправдание униженных и всеми отринутых парий общества[105].
Несомненно и очевидно как оправдание и восстановление в правах понимается слово "реабилитировал" и в следующей черновой записи к роману "Идиот": "Н.Ф. говорит после обиды в исступлении Князю: "Если ты меня реабилитировал, говорил, что я без греха, и то, и то (NB так что можно все реабилитирование и пропустить, ибо понятно), то и женись!"[106].
Почти через десять лет после создания романа "Идиот" Достоевский будет размышлять об идентичной коллизии в жизни - в связи с делом Веры Засулич. Г.К. Градовский так вспоминает о реакции писателя на слушание дела Засулич:
Настал томительный перерыв заседания, Ф.М. Достоевский, сидевший возле меня, высказал приведенное уже свое мнение. Оно предрешало судьбу подсудимой, но великий писатель придал своему мнению своеобразный отпечаток. Осудить нельзя, наказание неуместно, излишне; но как бы ей сказать: "Иди, но не поступай так в другой раз". - "Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, - добавил Достоевский, - а чего доброго, ее теперь возведут в героини"[107].
Замечание Градовского о "своеобразном отпечатке" мнения Достоевского показывает, что эта проблема была невнятна и для многих современников Достоевского.
Именно "восстановление в обязанностях" оказывается необходимым для исцеления раненного своим и чужим грехом человека, для исцеления пораженного этим грехом общества, и решительно недостаточным для такого исцеления оказывается "восстановление в правах". В конце 60-х - начале 70-х годов XIX века эта мысль особенно занимает Достоевского, с чем связано и внимание к теории "среды", внимание, настойчиво акцентируемое в романе "Идиот". На своем нижнем, очевидном, социальном плане оно даже подчеркивается исследователями романа, но Достоевский никогда не останавливался на нижнем плане идеи, в области простых решений. В Дневнике писателя за 1873 г. он напишет:
Делая человека ответственным, христианство тем самым признает и свободу его. Делая же человека зависящим от каждой ошибки в устройстве общественном, учение о среде доводит человека до совершенной безличности, до совершенного освобождения его от всякого нравственного личного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего рабства, какое только можно вообразить[108].
Народная идея, как ее понимает и с ней солидаризуется Достоевский, прямо противоположна "учению о среде", прямо противоположна "восстановлению в правах", объявлению того, что нет ни преступления, ни греха, а есть только голодные, совращенные или сбитые с толку. Народная идея состоит не в оправдании преступника и грешника, но в признании и своей вины в его преступлении, не в оправдании (Достоевский против именно оправдания преступника, он видит здесь неправедную жалость и сентиментальное слабодушие: "но вот что наиболее смущает меня, однако: что это наш народ вдруг стал бояться так своей жалости? "Больно, дескать, очень приговорить человека". Ну и что ж, и уйдите с болью. Правда выше вашей боли"[109]. Полагаю, бывший каторжник знал, о чем говорит), а в неосуждении, в неотделении себя от грешника, нерасторжении с ним братских связей, в понимании того, что он страдает (справедливо!) - за общий грех:
Этим словом "несчастные" народ как бы говорит "несчастным": "Вы согрешили и страдаете, но и мы ведь грешны. Будь мы на вашем месте - может, и хуже бы сделали. Будь мы получше сами, может, и вы не сидели бы по острогам. С возмездием за преступления ваши вы приняли тяготу и за всеобщее беззаконие. Помолитесь об нас, и мы об вас помолимся. А пока берите, "несчастные", гроши наши; подаем их, чтобы знали вы, что мы вас помним и не разорвали с вами братских связей..."[110].
И далее:
Нет, народ не отрицает преступления и знает, что преступник виновен. Народ знает только, что и сам он виновен вместе с каждым преступником"[111]
Таким образом, народ не отрицает преступления, но относится к нему, как заповедано относиться к греху, видя преступление проявлением общего греха, а вовсе не проступком индивидуальности против общественных установлений.
Именно смешение этих здравых понятий и показано в романе "Идиот". Настасью Филипповну в романе все гуманно оправдывают, но из общества-то исторгают и братского общения отрицаются. Добрейшая и достойнейшая Нина Александровна Иволгина вот с чем приходит к гуманнейшему генералу Епанчину:
А я, брат, продолжаю не постигать, - задумчиво заметил генерал, несколько вскинув плечами и немного расставив руки. - Нина Александровна тоже намедни, вот когда приходила-то, помнишь? стонет и охает. "Чего вы?" - спрашиваю. Выходит, что им будто бы тут бесчестье. Какое же тут бесчестье, позвольте спросить? Кто в чем может Настасью Филипповну укорить или что-нибудь про нее указать? Неужели то, что она с Тоцким была? Но ведь это такой уже вздор, при известных обстоятельствах особенно! "Вы, говорит, не пустите ее к вашим дочерям?" Ну! Эвона! Ай да Нина Александровна! То есть как это не понимать, как это не понимать…[112] [
Именно непризнание грешности греха, преступности преступления (многим не хочется признавать - ведь тогда придется признать и свою грешность и преступность, лучше гуманно все отрицать, а "невинную" - как-нибудь с глаз долой; князь не хочет признавать - возможно, потому, что этого греха он не знает и не способен разделить с героиней ) и приводит к тому, что дело никак не может быть поставлено на твердую основу, а плывет и колеблется, сводя с ума Настасью Филипповну, очерченную со своим грехом, от которого она хочет освободиться, исцелиться, одной чертой - неважно, оправданием князя или осуждением Нины Александровны (Странные сны ему при этом снятся, выдавая именно нежелание его, при внутреннем знании того, как на самом деле все обстоит: "Наконец, пришла к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, - но странно, - у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько раскаяния и ужасу, что казалось - это была страшная преступница и только что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее бледной щеке; она поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею, и вдруг раздался подле него чей-то светлый, свежий смех; чья-то рука вдруг очутилась в его руке; он схватил эту руку, крепко сжал и проснулся. Перед ним стояла и громко смеялась Аглая"[113]. Характерно, что сон снится накануне первого любовного свидания князя - то есть когда он становится прикосновенен к области греха Настасьи Филипповны. Тогда грех проступает, становится видимым для него, затемняя ее лик. Она потому и приводит его во сне - к Аглае наяву, что только таким образом он становится способен лицезреть ее грех, то, что она хочет ему показать "тут же недалеко". Любовное свидание с Аглаей и становится, кстати, началом того "ужасного, на всю его жизнь").