«Тру-ру-ру... Все этак вверх... а потом, знаете ли, вниз, вниз... Заходит этак бочком, а потом берется верхняя нота, такая рассыпчатая... то-то-ти... рууу. Понимаете?» — так смешон, что даже кот с удивлением смотрит на него и, засмеявшись, лениво соскакивает со стойки.
Гауптвахтов— так зовут героя — уже, махнул было рукой на проклятую мелодию, зашагал к дому, но вдруг резко поворачивает назад, врывается в магазин с криком: «Вспомнил!! Вот самое! То-то-ти-то-то!» — радостно голосит, и, наконец, благополучно покупает нужную пьесу.
Казалось бы — забавный случай, анекдот, не больше. И все-таки звучит здесь еще одна, пусть не сильная, но различимая для чуткого уха невеселая нота. Как вспомнил бедняга Гауптвахтов потерянный мотив?
«Он ругнул свою память и задумался...
Задумался он о том, как приедет он домой, как выскочат к нему навстречу жена, дочь, детишки... Жена осмотрит покупки, ругнет его, назовет каким-нибудь животным, ослом или быком... Детишки набросятся на сладости и начнут с остервенением портить свои уже испорченные желудки... Выйдет навстречу Надя в голубом капоте с розовым галстуком и спросит: «купил ноты?» Услышавши «нет», она ругнет своего старого отца, запрется в свою комнатку, разревется и не выйдет обедать... Потом выйдет из своей комнаты и заплаканная, убитая горем, сядет за рояль... Сыграет сначала что-нибудь жалостное, пропоет что-нибудь, глотая слезы... Под вечер Надя станет веселей и, наконец, глубоко и в последний раз вздохнувши, она сыграет это любимое: то-то-ти-то-то...»
Тут-то он и вспоминает неуловимый дотоле мотив и, «поймав», несется в магазин.
Мелодия из чудесной рапсодии Листа слита для Гауптвахтова со всем его бытом, бранчливой женой, безвкусной, манерной дочкой. Вот в чем юмор рассказа — мелодия эта становится как бы символом скучной, однообразной — почти совсем как на гауптвахте! — жизни Гауптвахтова. Потому-то она и зазвучала сразу в его душе при мысли о доме, о семье — веселая, радостная, но опошленная невеселым, безрадостным бытом.
2 Чин или человек…
Если глупец, пошляк, стяжатель, подхалим кажутся нам смешными, безобразными, стало быть, они воспринимаются как отступления от нормы. Обратимся к рассказу «Толстый и тонкий».
На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий.
— Порфирий! Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет! — радостно восклицает толстый.
— Батюшки! — изумляется тонкий.— Миша! Друг детства!..
Приятели вспоминают дни детства, гимназию, рассказывают друг другу, кто как живет.
А живут они по-разному. Тонкий дослужился до «коллежского асессора» — чин небольшой и жалованье плохое, но ничего: жена дает уроки музыки, а он, тонкий, приватно делает портсигары из дерева и продает по рублю за штуку. В общем — перебивается кое-как. А толстый?
— Я уже до тайного дослужился...— говорит он тонкому,— Две звезды имею.
И вот уже сразу перечеркнута картина восторженной встречи двух людей, двух приятелей, друзей детства. Не два человека перед нами — толстый и тонкий, а два чина — большой и маленький, тайный советник и коллежский асессор. Один стоит на верхней ступени служебной лестницы, а другой где-то там внизу, со своей женой Луизой, урожденной Ванцеибах, с сыном Нафанаилом, с узелками, картонками и с портсигарами по рублю за штуку.
«Тонкий вдруг побледнел, окаменел...» Слова толстого парализовали его, убили в нем все живое.
«Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемоданы, узлы и картонки съежились, поморщились... Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира...»
Напрасно морщится толстый, слыша угодливую речь тонкого, с заученно подобострастными, неживыми интонациями. Они уже не друзья детства. Неслучайно тонкий заново представляет толстому жену и сына. Еще бы — тогда он знакомил с ними приятеля Мишу, а теперь — «Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги...» и т. д. и т. п.
Да и напрасно морщится толстый — ведь если бы ему пришлось встретиться с человеком выше его по чину, наверно уж самому пришлось бы играть роль «тонкого» — заискивать, унижаться, благоговейно пожимать начальственную руку.
Ты не у дел? Стало быть, ты бездельник. Живешь плохо? Значит, сам плох. Не в чести? Значит, нечестен, а если и честен, то к чему честь, коли нечего есть... Такова равнодушная и подлая философия мира, построенного на неправде и несправедливости, мира, где человек человеку — либо хозяин, либо слуга, повелитель или покорный исполнитель воли и прихотей «вышестоящего».
Сила чеховского юмора в том, что, нигде прямо не выступая против общественного правопорядка, писатель с огромной выразительностью передает атмосферу времени, высмеивает дух лакейства, угодничества, чинопочитания, пресмыкательства. В лучших произведениях молодого Чехова юмор возвышается до сатиры. Полицейский надзиратель Очумелов, (рассказ «Хамелеон», 1884) при всей его индивидуальной характерности, с подвижностью флюгера отражает реальное соотношение между людьми в мире социальной несправедливости. Высмеивая толстых и тонких, хамелеонов, Пришибеевых, писатель разоблачает их не как носителей извечных людских пороков, но как прямое порождение современной им социальной жизни.
Герои, люди разного социального положения и веса, не просто встречаются, но, казалось бы, вступают в столкновения друг с другом. Вот-вот — и произойдет ссора, скандал, конфликт. Но ничего не происходит. Чехов намеренно ставит своих «героев» — пока это слово звучит у него не иначе как в кавычках — в такие положения, что, казалось бы, уже никак нельзя не возроптать, не возмутиться, не взбунтоваться, наконец. Однако малейшая вспышка протеста кончается ничем, конфузом, пшиком. Так кончился, например, «бунт» Дездемонова: вместо того, чтобы высказать прямо в глаза «всю правду» начальнику, самодуру и толстопузу, он, неожиданно оробев, отдает последние двадцать пять рублей на лотерею, которую устраивает начальникова супруга («Депутат, или повесть о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало», 1883). Точно так же либеральный тост в защиту прав личности от произвола «его превосходительства» конфузно завершается пожеланием здоровья... его же превосходительству, покровителю и благодетелю («Рассказ, которому трудно подобрать название», 1883).
Стоит лишь появиться главе департамента, стоит лишь встретиться недовольным чиновникам с его начальственным взглядом, как сразу же смолкают либеральные речи, призывы к протесту, крики о том, что «одним словом, господа, жить так далее невозможно!» — все мгновенно стихает, улетучивается, забывается. «Тонкий» подчиняется «толстому». Ведь не будет же спорить какая-нибудь карточная «семерка» с «тузом», и любая некозырная «дама» уступит «козырю».
Это сопоставление: люди—карты, закономерно рождается у молодого Чехова. Конечно, не все и не вообще люди, а именно люди, переставшие быть людьми, превратившиеся в обладателей чинов, носителей знаков отличий.
В рассказе «Винт» (1884) чиновники наклеивают на игральные карты фотографии действительных статских советников, их супруг, коллежских советников и прочих чинов четырех ведомств, заменяющих игрокам четыре масти.
Картина игры в карты одновременно и фантастична и до малейшей детали правдоподобна:
«—Хожу со статского... Бросай, Ваня, какого-нибудь титуляшку или губернского.
— Зачем нам титуляшку? Мы и Пересолиным хватим...
— А мы твоего Пересолина по зубам... по зубам...» На первый взгляд самое смешное здесь в том, как неожиданно совмещаются два совершенно различных плана: масти и достоинства карт, с одной стороны, чины и ведомства служащих, с другой. Но еще смешнее и одновременно печальнее то, что фантастическое оказывается возможным, неожиданное — оправданным, подсказанным жизнью.
3 «Трудно за юмором угоняться!..»
Персонаж Антоши Чехонте — преимущественно образ отрицательный. Молодой сатирик мог бы повторить слова героя щедринской сказки, написанной в 1880 году, в том самом году, когда Чехов вступил на литературное поприще: «Сколько я ни старался добродетельную куклу сделать — никак не могу! Мерзавцев — сколько угодно, а что касается добродетели, так, кажется, экого слова и в заводе-то в этом царстве нет!»
Внешне персонажи Антоши Чехонте вполне человекоподобны. У них есть и свое счастье, и своя любовь, и своя поэзия. Но все это только одна видимость, бутафория.
...Молодой человек, сверкая лакированными ботинками и изнемогая от волнения, едет к княжне, к милому, восхитительному созданию. Долго он не решается приступить к разговору, мнется, конфузится, а затем, собравшись с духом, делает, наконец, предложение...
— Предложение в высшей степени выгодное!..— жарко шепчет он, склонившись к ней.— Мы в один год продадим миллион пудов сала! Давайте построим в наших смежных имениях салотопенный завод на паях!
Княжна подумала и сказала:
— С удовольствием...
Предложение состоялось, но это совсем не то предложение, какого можно было ожидать. Впрочем, это даже и не совсем неожиданная концовка. С первых строк, внешне восторгаясь героем, автор издевается над ним, над его дешевой, затасканной, лакированной красивостью, над его банальной, взятой напрокат поэтичностью.
«Я люблю Машеньку, люблю страстно, больше жизни!» — бурно исповедуется герой рассказа «Два письма» (1884) в письме к дорогому дядюшке, умоляя его о содействии. Из ответа дорогого дядюшки выясняется, что непонятное, но красноречивое письмо племянника прочитали все дядюшкины соседи, никто его всерьез не принял, но письмо понравилось и влюбленного сочли «как бы сочинителем». Показывал дядюшка это письмо и самой Машеньке Мурдашевич и ее мужу, немцу Урмахеру, за которого она вышла замуж. Немец прочел и похвалил.