Более банально оценивает «корни» Пелевина Семен Ульянов: «По духу и претензиям Пелевин имеет, на мой взгляд, прямого предшественника – Леонида Андреева. Я даже подумал, не есть ли он реинкарнация Андреева? Или они друг другу снятся? Кстати, критика начала века не испытывала никаких иллюзий относительно автора «Иуды Искариота». Сто лет назад умели отделять зерна от пелевиных»[xxxvi].
«Если мы проследим историю культовых интеллигентских книжек, то «Чапаев и Пустота» вполне встанут в определенный ряд, - развивает мысль Александр Закуренко. – «Иуда Искариот» Л. Андреева, «Хулио Хуренито» Эренбурга, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Альтист Данилов» Орлова. Все эти книги объединяет то, что Г. Флоровский назвал «мистической безответственностью».
В уже подробно рассмотренном нами очерке «Синдром Пелевина», Павел Басинский сравнивает Пелевина с Чернышевским, дав даже эпиграф из «Что делать?» к своему тексту: «У меня нет ни тени художественного таланта…но это все-таки ничего…».
«В середине прошлого века «интеллектуальной попсой» из разночинцев были выдвинуты Добролюбов и Чернышевский, а также примкнувший к ним Некрасов…Сравнение Пелевина с Чернышевским только на первый взгляд кажется странным. И литературно, и общественно они очень близки как две культовые фигуры «смешанных» социальных эпох, когда в читательском мире обнаруживается множество трещин и разрывов…Кстати, Чернышевский тоже понимал, что писатель он «плохой». Но, как заметила литературовед Ирина Паперно, «идея плохого писателя, но есть автора эстетически слабого, практического человека, не поэта, стала неотъемлемой частью его модели»[xxxvii].
Из современных авторов Пелевина чаще всего сравнивают с Венедиктом Ерофеевым («по признаку народности», как выразился Сергей Корнев), и «великим и ужасным» Владимиром Сорокиным. О последнем – разговор особый. Писатели появились в отечественной литературе примерно одновременно, и оба сразу вызвали бурную реакцию со стороны критиков и общественности. Но если Сорокин так и не вышел за пределы своей надуманной «избранности», то Пелевин пошел «в массы». Тем не менее, очень часто этих двух писателей называют друг за другом[xxxviii].
«Интеллигентные московские и питерские семьи рушатся, не выдержав накала дискуссий о том, какой писатель лучше – Вл. Сорокин или В. Пелевин. Как это все-таки трогательно. Может быть, это последняя цитадель традиционной русской духовности», - рассказывает составительница «Букваря Новых русских» Екатерина Метелица в интервью журналу «Культ личностей»[xxxix].
А Александр Генис подробно объясняет разницу между Пелевиным и Сорокиным: «Сорокин предлагает читателю объективную картину психической реальности. Это - портрет души, без той радикальной ретуши, без тех корректирующих искажений, которые вносят разум, мораль и обычай.
Пелевин сознательно деформирует изображение, подчиняя его своим дидактическим целям.
Сорокин показывает распад осмысленной, целеустремленной, телеологической вселенной "совка". Его тема - грехопадение советского человека, который, лишившись невинности, низвергся из соцреалистического Эдема в бессвязный хаос мира, не подчиненного общему замыслу. Акт падения происходит в языке. Герои Сорокина, расшибаясь на каждой стилистической ступени, обрушиваются в лингвистический ад. Путешествие из царства необходимости в мир свободы завершается фатальным неврозом - патологией захлебнувшегося в собственной бессвязности языка.
Пелевин не ломает, а строит. Пользуясь теми же обломками советского мифа, что и Сорокин, он возводит из них фабульные и концептуальные конструкции.
Сорокин воссоздает сны "совка", точнее - его кошмары. Проза Пелевина - это вещие сны, сны ясновидца. Если у Сорокина сны непонятны, то у Пелевина - непоняты.
Погружаясь в бессознательное, Сорокин обнаруживает в нем симптомы болезни, являющейся предметом его художественного исследования.
Пелевина интересуют сами симптомы. Для Пелевина сила советского государства выражается вовсе не в могуществе его зловещего военно-промышленного комплекса, а в способности материализовать свои фантомы. Хотя искусством "наводить сны" владеют отнюдь не только тоталитарные режимы, именно они создают мистическое "поле чудес"- зону повышенного мифотворческого напряжения, внутри которой может происходить все, что угодно».
Именно описание болезненной действительности ставят Пелевину в неоспоримую заслугу. Он удивительно современен – откликается на малейшие колебания социального камертона, и вводит в свои тексты реальные персонажи, современные и хорошо знакомые и ему, и читателю. «Пелевин не избегает политики. – утверждает Сергей Кузнецов. - Доказательством тому служат не только остроумные эссе (одно из них – «Папахи на башнях», о том, как чеченские террористы захватили Кремль, - было опубликовано в «Огоньке»), но и …проект, осуществленный им совместно с компьютерным кудесником Ugger`ом (Ultima Тулеев, см. «Введение» и «Примечания»).
Персонажами Пелевина легко становятся и Шамиль Басаев, и Борис Березовский[xl], и целая новообразованная формация россиян, носящая говорящее название «новых русских» ( в «Чапаеве и Пустоте» растерянные «братки», сложившие головы на «разборке», попадают в викинговскую Валгаллу), надоевшие герои рекламных роликов и «мыльных опер».
«Людей, надувающих щеки, мы все втайне ненавидим, а Пелевин остроумно и решительно низводит их с пьедесталов. Неважно, кто эти высокомерные существа, знающие что-то, чего не знаем мы: буддисты ли это, наркоманы, политики, модные литераторы или «новые русские». В мире Пелевина всему их апломбу цена копейка: замечателен в его новой книге портрет «кислотного» журналиста. Снобы -- любимые герои Пелевина: он их раздевает с нескрываемым наслаждением. Он вообще договаривает до конца все, о чем думаем мы, и у него хватает цинизма додумывать наши повседневные коллизии до гротеска. Только он мог написать (и напечатать в «Огоньке») «Папахи на башнях», где захват Кремля чеченцами оборачивается тотальным хэппенингом и гулянкой с очередной фекальной инсталляцией художника Бренного: вся попса съехалась в заложники, делает себе имидж и на чеченцев не обращает внимания. Вспомним, как хоронят американскую поп-звезду в «Желтой стреле»: труп выбрасывают из окна поезда (в котором все мы едем), он прикован к плите с рекламой кока-колы, а вместо цветов вслед певице летят презервативы... Пелевин не боится посягать на сакральное, кратко и изящно формулирует, и при чтении его прозы всякий читатель испытывает драгоценное облегчение: наконец кто-то сделал то, что так давно хотелось -- нам!
Именно Пелевину принадлежит счастливое открытие: как бульдозер снимает плодородный слой и проваливается в яму, так и XX век в своем богоборчестве проваливается в древние языческие культы, которые просматриваются и в пионерских отрядных обрядах, и в развлечениях «новых русских». Остроумно обнаруживая оккультную подкладку во всех наших действиях и представлениях, Пелевин свободно странствует по всей мировой культуре, во всех стихиях обнаруживая одно и то же. Это тоже утешительно, ибо наглядно демонстрирует, до какой степени мы не первые и не последние. Тут, впрочем, особенного разнообразия приемов не наблюдается: Москва предстает в виде танка с Останкинской телебашней вместо антенны, Вавилонская башня отождествляется с водонапорной, реалии Древнего Рима и Хаммурапии ничем не отличаются от современных китайских или российских» (цитата из подборки в «Огоньке» рецензий на произведения Пелевина).
Так или иначе, но истоки популярности В. Пелевина стоит искать в том числе и в его склонности апеллировать к хорошо известному публике контексту. Он фотографически запечатлел обыденные позднесоветские будни, легко узнаваемые сюжеты из раннекооперативного движения, и, наконец, реалии эпохи «масс-медиа». Пелевин склонен не разоблачать то, что видел и видит – скорее, он предлагает читателю взглянуть на жизнь под другим углом. Здесь он действительно идет в одном строю с теми, кто назван его предшественниками – Л. Андреевым, сказавшим, что без Иуды не было бы Христа; Булгаковым, перенесшим борьбу Добра и Зла в обыкновенную московскую квартиру; Блоком, обнаружившим эзотерический смысл в октябрьской революции 1917 года.
Заключение.
«Ясно одно – Пелевин выиграл хотя бы потому, что успех его признали даже те, кто не принимает его как писателя. Ни о Доценко, ни о Незнанском, ни о легионе им подобных критика не упоминает, даже ругательно. Не так часто можно услышать фразу, что писатель имярек занял свою «нишу» в современном литроцессе. «Ниша» – не только особость, не только определенная маркированность, но и востребованность, спрос, ожидание от писателя новых, свежих текстов, обостренный интерес к его личности, а это на сегодняшний день (да только ли на сегодняшний?) оказывается самым важным», - резюмирует Евгений Шкловский в своем обзоре «ПП, или Победитель Пелевин»[xli].
«Пелевин обладает одним несомненным даром, - признает увековеченный в «Generation П» критик Басинский. – Он умеет быть современным. Это, кстати, редкий талант в литературной среде, которая помешана на старомодности и чеховском пенсне со шнурочком. Притом Пелевин современен не искуственно. Он не изображает болезни общества, а сам болеет ими. Он не стремится вдогонку за потоком, а расправляет в нем крылья. Просто иначе Пелевин писать не может. Возможно, хотел бы, но не может. Именно поэтому он и достоверен. Лет через сто ни один человек по прозе Дмитриева не сможет понять, как жили люди в 90-е годы нашего века. Чем дышали, что слышали, какие образы постоянно мелькали перед их глазами. А по «Generation П» - сможет. Это тоже, согласитесь, немало».