И пусть не была написана книга о службе Григория в Первой Конной, но нельзя вычеркивать этот период из биографии Мелехова. Что может быть несомненнее и честнее искупления своей вины кровью?
Правда, потом для Григория многое поломалось. Он «с величайшей душой служил советской власти», а ему не доверяли. «У белых, у командования ихнего я был чужой,- рассказывает Григорий, - на подозрении у них был всегда. Да и как могло быть иначе? Сын хлебороба, безграмотный казак, — какая я им родня? Не верили мне! А потом и у красных так же вышло... В бою с меня глаз не сводили, караулили каждый шаг... Остатнее время я этого недоверия уже терпеть не мог больше. От жару ить и камень лопается».
Мелехов вернулся после демобилизации в хутор. Кошевой ему никак не доверяет, «Как волка ни корми, он в лес глядит»,- роняет Михаил в ночном разговоре. Формально он вроде бы прав. А по существу?
Григорий отталкивает от себя на майдане Крамскова, когда тот, недовольный продразверсткой, предлагает: «Перевоевать надо! Скажем, как в прошлом годе: долой коммунию, да здравствует советская власть!» Григорий ответил: «Иди домой, пьяная сволочь! Ты сознаешь, что ты говоришь?!» А про себя решает: «Нет, надо уходить поскорее. Добра не будет...» Об опасениях Кошевого думает: «Боится, что восстание буду подымать, а на черта мне это нужно - он и сам дурак, не знает».
Григорий навоевался. Все мысли теперь только об одном: пожить возле детей в Аксиньи. Восьмой год не слезал он с коня, и даже сны видел одни и те же: или он убивает, или его убивают.
Народ трудился. Началось восстановление разрушенного войной хозяйства. Казаки, рассказывает Прохор, «сенов понавалили скирды, хлеб убрали весь до зерна, ажник хрипят, а пашут и сеют». Хотелось и Григорию заняться мирным трудом. Но он не рассчитался за прошлое. И понимает сам: вину до конца не искупил.
Возможную меру наказания обсуждают еще до его возвращения.
Кошевой: «Суд будет. Трибунал». Он полагает, что могут расстрелять.
Дуняшка: «Что же, по-твоему, кто в белых был, так им и сроду не простится это?.. Власть про это ничего не говорит... Он в Красной Армии заслужил себе прощение…»
Аксинья: «Брехня! Не будут его судить. Ничего он, твой Михаил не знает, тоже знахарь нашелся».
Прохор: «Об старом забывать надо».
В ночном разговоре Кошевой повторяет то же самое: «Раз проштрафился — получай свой паек с довеском». Это, конечно, от излишнего ожесточения.
Сам Мелехов готов принять наказание. Хочет, чтоб зачли службу в Красной Армии и ранения, какие там получил. Просит, по существу, о малом: разберитесь, не поступайте со мной как раньше (два раза ему угрожал расстрел), накажите, но справедливо и дайте возможность искупить вину.
Если Дуняшка, Аксинья, Прохор — близкие Григорию люди — естественно смягчают его вину, то Кошевой заостряет. Начать хотя бы с того, что « не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал» — речь идет о случае за пьяной вечеринке. Довод, к сожалению, не вызывает возражения и у некоторых критиков, хотя Григорий и красноармейцам, стоявшим на квартире, и Кошевому говорил: офицером стал на фронте, погоны получал за военные отличия. Но тут выходит, что, если человек побывал в белых офицерах, хотя бы даже на фронте, он никак не может рассчитывать на малейшее снисхождение. «Офицерская среда, которая несла тяжелую повинность, - разъяснял М. И. Калинин, - была так же задавлена высшим начальством, как и все солдаты. И если... солдат был задавлен только физически, то офицерство было невероятно задавлено и морально. Офицеру, у которого было хотя немного самолюбия, не было житья в старых царских армиях… Я не сомневаюсь, что красное знамя.., будет твердо держать не только красный офицер, но и те офицеры, которые с каждым днем все больше сливаются с Красной Армией».
И кто, как не Кошевой, должен был знать, что Мелехов не принадлежал к тем белым офицерам, которые, отстаивая свои дворянские привилегии, не на жизнь, а на смерть боролись с Советской властью: « Я вот имею офицерский чин с германской войны. Кровью его заслужил! А как попаду в офицерское общество - так вроде как из хаты на мороз выйду в одних подштанниках. Таким от них холодом на меня попрет, что аж всей спиной его чую! — Григорий бешено сверкнул глазами и незаметно для себя повысил голос...-— Почему это так, спрашивается? — сбавив голос, продолжал Григорий.— Да потому! что я для них белая ворона. У них — руки, а у меня от старых музлей — копыто! Они ногами шаркают, а я, как ни повернусь, за все цепляюсь. От них личным мылом и разными бабьими притирками пахнет, а от меня конской мочой и потом. Они все ученые, а я с трудом церковную школу кончил. Я им чужой от головы до пяток».
Что же касается самосуда, то такого рода поступки приравнивались в то время к опаснейшим преступлениям против революции, считалось, что от анархии до контрреволюции один шаг.
В январе 1918 года матросы из гвардейского экипажа в Петрограде задержали на улице трех офицеров. Один из них оказался действительно подозрительным. Началось самоуправство. Когда было предложено освободить офицеров, не подчинились.
Кошевой перекладывает на Мелехова всю ответственность за восстание. И это его несомненная ошибка, потому что он не хочет извлекать уроков из прошлого, очень необходимые для него лично. Кошевой не верит в искренность Мелехова: он, дескать, «ремни бы вырезал», мог перебежать к полякам, он «хуже, опаснее Митьки Коршунова, несправедливо приравнивает его и к Кирюшке Громову.
Ночной разговор закончился угрозой: «Погоню под конвоем». После этого Григорий, «не раздеваясь, лег на кровать».
«Не раздеваясь...» И это в родном доме, где прошла его молодость, куда он спешил на побывку, где слышны еще голоса родителей, брата, жены, дочери...
Григорий сходил в Чека. Там обошлись вежливо, отпустили, но Кошевой требует ареста. Завязался новый трагический узел. Все сложилось так же, как и накануне восстания, в хуторе ему говорят: ты — враг, был им и остался, здесь не нужен. Служба в красных— не в зачет. «Там тебе не верили, и тут веры большой давать не будут, так и знай». Мелехов заверяет, что против власти не пойдет, пока она за хрип не возьмет, а если возьмет, то он будет обороняться. Но Кошевой не верит, критики тоже считают, что слова Мелехова самообман, что никакая сила не властна, удержать его от участия в мятежах, что логика поступков, дескать, имеет свою железную последовательность, настоящее стоит на плечах прошлого. Если в прошлом он был повстанцем, то таким и останется. Это всего лишь агонизирует неустойчивая природа мелкого буржуа. Нет ей места в жизни, той природе. Мелехову в данном случае приписывают не меньше как бандитский анархизм.
Такой анкетный подход к сложной биографии, на наш взгляд, перестраховка.
И вот — следующий заколдованный круг. Григорию опять грозит расстрел. И когда Дуняшка предупреждает, он бежит, поступает так, как говорил: «За восстание голову подкладать... не буду... дюже густо будет». Он снова скитается по хуторам, как перед мятежом. Беглеца случайно задерживают на дороге, приводят под конвоем в банду.
Надо ли было ему бежать? Б. Дайреджиев предполагает: «Очень может быть, что политбюро и освободило бы Григория и дало бы нагоняй Кошевому за усердие не по разуму, ибо увеличивать количество врагов в такой момент было не в наших интересах, а Григорий мог еще пригодиться». А может, прав Фомин, когда говорит: «Не прихоронись ты тогда — навели бы тебе решку. Лежал бы ты теперь в вешенских бурунах, и ноготки обопрели бы».
Выходит, что есть правота в словах Григория: «У меня выбор, как в сказке про богатырей: налево поедешь коня потеряешь, направо поедешь — убитым быть... И так — три дороги, и ни одной нету путевой... Деваться некуда, потому и выбрал... Вступаю в твою банду»,— говорит он Фомину. И попадает в новое страшное логово.
Чего же добился Кошевой? Дал толчок «главному действующему лицу для перехода в новое состояние», замечает И. Лежнев. Ускорил развязку, внес ясность в положение дел, отмечает О. Салтаева, ибо она убеждена, что «Мелехов по логике борьбы должен был неизбежно очутиться в стане, враждебном революции».
Но ведь могло быть и другое доверие, понимание, сочувствие, учет сложности времени. Иван Алексеевич Котляров, вероятно, так бы и поступил спас человека. А помочь ему надо было не только потому, что это не Листницкий или Коршунов, а просто заблудившийся казак. Кроме всего прочего, казаки любят его, и перетянуть Григория на свою сторону — значит воздействовать на других.
У нас нет ни малейшего намерения взять под сомнение честность, прямоту, достоинства преданного и волевого коммуниста Кошевого, вышедшего из низов, на себе испытавшего бесправие и произвол, косность и жестокость. Страшной смертью от рук палача погибла его мать, да и сам он во время гражданской войны на Дону побывал в суровых переделках. Жизнь учила его суровости и бдительности.
Но нелегко руководить в сложной обстановке. У него появился избыток прямолинейности там, где требуется более гибкий подход. Вряд ли обдуманно поступает он, когда расстреливает выжившего из ума столетнего деда Гришаку, путаные проповеди которого никто серьез не принимал, или сжигает дома богатых хуторян. Для борьбы с контрреволюцией партия находила другие средства, а не такие: «Я вам, голуби, покажу, что такое советская власть!» Все это—особенно в тех условиях — не объединяло, а разъединяло коммунистов с народом.
Да, конечно, говорят критики, Кошевой вроде бы и жесток. Но он же «сын своего времени, он действует сообразно тому, что требуют от него местные условия, и в силу тех представлений о жизни, которыми он обладает, того уровня политического и нравственного развития, которого достиг. Кошевой не крупный и дальновидный политик, а рядовой практик, один из многочисленной армии сельских коммунистов, он руководствуется классовым инстинктом и ожесточен борьбой... Он такой, какой есть, и в тех условиях, какие сложились на Дону, не может поступить иначе, чем поступает. Такова правда истории, логика характера, и благие пожелания тут ни чего не изменят».