Однако Ральф подвержен гордыне греха, и за это ему тоже придется впоследствии каяться. Его ошибку ему указывает Витторио, когда Ральфи приезжает в Италию с острова Матлок. Ральф даже и не пытается скрыть что-то от Витторио, справедливо полагая, что он и сам все увидит, и кроме того Ральф не забывает, что он изменился, переродившись, и что это достаточно заметно для любого человека, даже слегка его знающего, и совершенно очевидно для тех, кто знает его хорошо. Витторио же знает Ральфа едва ли не лучше, чем тот сам себя знает. И когда Ральф кается в разговоре с ним, утешает его как подобает священнику, и не забывает указать ему на его ошибки. «…сидит Витторио Скарбанца, кардинал ди Контини‑Верчезе. Приветливо протянута навстречу вошедшему маленькая мягкая рука со сверкающим рубиновым перстнем; радуясь, что можно опустить глаза, архиепископ Ральф пересек комнату, преклонил колена и поцеловал перстень. И приник щекой к руке кардинала — нет, он не сумеет солгать, хотя и намерен был солгать, готов был лгать — до той самой минуты, пока губы не коснулись этого символа духовной власти и мирского могущества…
…Вот где перемена — в лице! Губы скорбно сжаты — верный признак пережитого страдания; и глаза удивительной красоты (эти необыкновенные глаза, и цвет их и разрез, кардинал помнил так ясно, будто их обладатель ни на час с ним не расставался) изменились неузнаваемо».
Первоначально покаяние Ральфа не совсем искренне, не совсем чисто. Это скорее больные раны уязвленной гордости от открытия собственного несовершенства, собственной уязвимости. «Ужасно сознание вины, ибо он пал, не достиг совершенства, к которому стремился, не оправдал доверия того, кто всегда был ему истинным, заботливым, бесконечно добрым другом. Ужасно сознание вины, ибо стоишь перед тем, кто чист духом, а сам ты утратил чистоту». Именно это сначала терзает Ральфа – что он утратил превосходство в чистоте, утратил свой сияющий щит из бесчувственности и непорочности. И Витторио указывает ему на это.
«-Я и сам не могу себе простить, как же мне надеяться на прощение Господне?
— Гордыня, Ральф, опять гордыня! Не ваше дело прощать, неужели и сейчас вы еще не поняли? Только Господь дарует прощение! Только один Господь! А он прощает, если искренне раскаяние».
И именно в этот момент Ральф осознает всю свою ответственность за все происшедшее, более того – свою вину. Ведь это он дал всему этому случиться. Это он много лет назад заполнил пустоту в жизни маленькой Мэгги, впустив ее в свое сердце, и позволив ей любить его. «До той минуты я всегда думал прежде о себе, себя ставил выше, ведь я служитель церкви, а она всего лишь одна из малых сих. А тут мне стало ясно: это я в ответе за то, какою она стала… Мне следовало отказаться от нее, пока она была еще ребенком, а я этого не сделал. Она прочно занимала место в моем сердце и понимала это. А выбрось я ее из сердца, она бы и это поняла, и стала бы совсем иной».
Осознав весь груз своей ответственности, Ральф не называет, происшедшее между ним и Мэгги грехом. Вернее, грехом, но лишь для себя – ведь он нарушил свой обет. И все-таки он понимает, что лишился многого, оставив Мэгги и это его признание вызывает большее сочувствие у читателя, чем все его покаянные речи. — Нет, — сказал он. — Я всего лишь человек, и она дала мне наслаждение, какого я прежде и вообразить не мог. Я не знал, что с женщиной можно испытать подобное, что она дарит такую огромную радость. Я жаждал никогда больше с нею не расставаться, и не только ради ее плоти, но ради счастья просто быть подле нее, говорить с нею и молчать, есть обед, приготовленный ее руками, улыбаться ей, разделять ее мысли. Я буду тосковать по ней до последнего вздоха.
Получив от Ральфа сына, Мэгги напрочь забывает, что совершила грех, напротив, в ее разумении это почти подвиг, выигрышная карта в войне с Церковью, новая цель в ее жизни, новый свет. «Я взяла у Ральфа то, чего церкви не получить, что останется в поколениях»- говорит и ликует Мэгги. «Теперь он будет жить вечно, потому что — я знаю — у меня будет сын! А у сына будут свои сыновья, а потом и у них будут сыновья… я еще возьму верх над Господом Богом. Я полюбила Ральфа в десять лет и, наверно, если доживу до ста, все равно буду его любить. Но он не мой, а вот его ребенок будет мой.
И она в упоении своей победы не видит, что воздаяние не заставит себя ждать, несмотря на то, что Энн пытается ее предостеречь. А впрочем, и будучи настигнутой карой Господней, Мэгги не жалуется и не кается. Она только снова и снова собирается с силами, чтобы нанести новый удар. И зачерствев в этой нескончаемой войну душой, Мэгги не хочет делиться радостью победы с Ральфом, словно мстя за то, что даже радость ее – украденная. И она мстит ему – старой как мир, вечной местью женщины.
«Только одна тень омрачает ее счастье — Ральф ничего не понял. И она молчит, не желая выдать тайну. Если он не видит сам, чего ради ему говорить? Чем он это заслужил? Как мог он хоть на минуту вообразить, будто она по доброй воле вернулась тогда к Люку? Нет, эта капля переполнила чашу. Не заслуживает он, чтобы она открыла ему правду, если мог так о ней подумать. В иные минуты она чувствовала на себе насмешливый взгляд матери, но в ответ смотрела в эти светлые, чуть поблекшие глаза со спокойным вызовом. Фиа понимает, она‑то все понимает. Понимает, что есть во всем этом и доля ненависти, обида, желание отплатить за долгие одинокие годы. Вечно этот Ральф де Брикассар гонялся за призраками, за сияющей радугой, за луной с неба — так что же, поднести ему самый прекрасный, самый лучезарный подарок — сына? С какой стати? Пускай остается нищим. Пускай даже не знает, как горька его утрата».
Но после того как Дэн объявляет матери, что хочет стать священником Мэгги, казалось бы, сломается под новым невыносимым ударом судьбы. Самое время, кажется, упасть и завыть покаянно «Господи, прости нас грешных, отведи наказание». Но Мэгги не сдается и совсем не покаянные ее слова в ответ на желание Дэна. Да, это слова слабой женщины, переживающей трагедии, матери, понимающей, что теряет своего сына. Но прежде всего это слова воин, снова бросившего вызов и снова проигравшего в этой бесконечной войне Женщины и Церкви.
«Прекрасно, просто не верится! — задыхаясь, выговорила она наконец, дрожащей рукой утерла навернувшиеся слезы. — Нет, какая насмешка! Пепел розы, сказал он в тот вечер, когда мы поехали к Водоему. И я не поняла, о чем он. Пепел, прах. Прах еси и во прах обратишься. Церкви принадлежишь и церкви отдан будешь. Великолепно, превосходно! Будь проклят Бог, гнусный, подлый Господь Бог! Злейший враг всех женщин, вот он кто! Мы стараемся что‑то создать, а он только и знает что разрушать»
В этих словах Мэгги мы можем найти немало общего с Мэри Карсон.
Однако, несмотря на то, что основная линия в романе – это Ральф и Мэгги, наиболее ясно тема греха и покаяния раскрылась в образе Фионы – наиболее трагичном образе в этом произведении. Но мы сразу же понимаем, откуда взялись у Мэгги эти непреклонность, несгибаемость, отвергание покаяния, умение принимать наказание за совершенное не дрогнув – все то, что после унаследует, да еще и разовьет Джастина (хотя способность к покаянию у Джастины, в отличие от матери и бабушки есть).
Фиона замкнута в своей сдержанности, и ее прошлое вначале открывает нас исподволь со слов других героев. Однако после в откровенном разговоре с дочерью Фиона отчасти раскрывает душу, до этого момента запертую на все замки. Когда-то она совершила все ошибки, что сейчас совершает ее дочь, но видя это, она не пытается не помешать ей, ни предостеречь. Трагедия, происшедшая с Фионой, не сломала ее дух, напротив, закалила. Но отняла у нее способность чувствовать в полную силу. И даже когда эта способность возвращается, оказывается, что Фиона попросту разучилась выражать свои чувства. Но это ненужно ее детям, любящим ее, хмурую и сдержанную, не меньше чем доброго и открытого отца. Но несмотря на неумение выражать свою любовь, любить Фиона умеет, возможно, сильней, чем кто-либо, потому и старается заглушить в себе все чувства – ведь невозможно каждый раз сгорать дотла.
В разговоре с дочерью Фиона ничуть не раскаивается в совершенном ею когда-то грехе, даже не сожалеет о своей сломанной жизни, о том, чего она когда-то лишилась, отдав все это за любовь и право иметь ребенка от любимого – права единственного, раз уж и она, и ее дочь лишены права быть рядом со своими любимыми. И за всю жизнь Фиона почти ни разу не выказывала желания покаяться как в религиозном смысле (она отвергает религию), так и в чисто человеческом, лишь на склоне лет поделясь с дочерью, да и как мы видим, там нет и следа покаяния. Единственный раз когда покаяние касается Фионы - это в день смерти Пэдди и Стюарта в разговоре с Ральфом, да и позже похожие мысли она высказывает в разговоре с Мэгги – мысли о том, что она слишком поздно поняла, что самое лучшее, что у нее было в жизни – это Пэдди, а она это не ценила и не успела подарить ему хоть толику душевного тепла.