«Что я называю настоящим искусством? – вдруг оживился Л. Н. – а вот что: я вас вижу в первый раз: у вас голова, руки, ноги, как у всех людей, черты лица такие или иные. Это и я вижу и все видят. Но вот, если сумею войти внутрь вас, забраться сюда (он положил мне одну руку на плечо, другую прижал к груди), если вызову наружу то, что там заключается, если я сумею заставить вас волноваться, вызову слезы на глазах – расшевелить все чувства, показать невидимого человека в этой видимой оболочке, тогда я настоящий художник».
Как уже говорилось, Шолохов не ограничивается историко-социологическим раскрытием корней вешенского мятежа, стремясь углубиться в исследование проблемы «человеческое и историческое» в условиях гражданской войны.
Григорий Мелехов, вступив в ряды вешенских мятежников, оказался как бы на изломе времени. Создалась острая ситуация, предоставляющая широкие возможности исследования характера героя.
Казалось бы, наконец определилась позиция Мелехова, сомнения и колебания позади: «Будто и не было за плечами дней поисков правды, шатаний, переходов и тяжелой внутренней борьбы».
Величайшее воодушевление испытывал Григорий в первые дни восстания, так как справедливыми и возвышенными ему казались его цели. Однако в тончайших оттенках колорита, в котором выдержано описание нравственного состояния героя, его действий в этот момент, затаено напоминание о том, что в выборе, сделанном им, решающую роль сыграли побуждения, не затрагивающие лучших сторон его характера, нравственных основ его личности. Злобное ликование, мстительная обида – таковы формы выражения эмоционального состояния героя в, казалось бы, кульминационный момент самораскрытия его характера:
«Он чувствовал такую лютую, огромную радость, такой прилив сил и решимость, что помимо воли его из горла рвался повизгивающий, клокочущий хрип. В нем освободились плененные, затаившиеся чувства. Ясен, казалось, был его путь отныне, как высветленный месяцем шлях».
Вешенское восстание становится важнейшей вехой в судьбе главного героя. Казалось бы, блистательно складывается его путь: Григорий – прославленный командир дивизии, по станицам и хуторам идет о нем молва как о верном сыне Тихого Дона. Горделивая радость старика Мелехова не знает границ.
Однако Шолохов, освещая путь Григория в дни мятежа, пристально вглядывается в его душевный мир, стремиться уловить ту сложную и противоречивую связь, которая существует между ходом событий и состоянием его души, характеризующимся причудливым переплетением тенденций, порожденных пробуждающимся сознанием и властью предрассудков, раскованностью чувств и силой привычки, органических начал, воспитанных трудовой жизнью, и собственнических инстинктов.
Если отвлечься от частностей, связанных с преходящими настроениями Григория Мелехова, то можно следующим образом определить смысл и содержание его внутренней жизни, направление его нравственных устремлений в дни Вешенского восстания. Несмотря на то, что Григорий оказался в самой гуще событий, как один из вожаков казацкой массы, поднявшейся против революции, его ни на минуту не покидало чувство неуверенности. Закрадывались сомнения, подкатывал страх, росло разочарование в избранном пути по мере нарастания и развития событии. Все лучшее, что таилось в его натуре, было исполнено готовности, томилось, рвалось «к тому берегу». История требовательно стучалась в каждое сердце, сердце Григория не было глухим к ее зову. Создавались предпосылки острых душевных коллизий, которые выступали как действенное средство психологического раскрытия характера и познания противоречий общественной жизни. Шолохов осуществляет психологический анализ в сложном взаимодействии мотивов, связанных с диалектикой сословно-классового и исторического, определяющей линию поведения и состояние внутреннего мира героя.
Сомнения и колебания не оставляют Григория на всем протяжении восстания. Они по мере нарастания событий усиливаются, приобретают все более драматические формы. Своеобразной кульминацией, отражающей глубину душевного смятения героя, является сцена, когда он, в порыве боевого азарта зарубив матросов, бьется в припадке:
«Братцы, нет мне прощения!...Зарубите, ради бога…в бога мать…Смерти…предайте!...».
Казалось бы, о каком раскаянии могла идти речь, если бы злоба и вражда к революционному народу безраздельно владели душой Григория? Билось, пульсировало, ни на минуту не затихало, как саднящая рана, ощущение ошибочности, а затем и преступности избранного пути. Вот почему шутливая интонация его слов, обращенных к Копылову: «Это я у вас – пробка, а вот погоди, дай срок, перейду к красным, так у них я буду тяжелей свинца»
, - не в силах скрыть серьезности настроений, которые томят, изнуряют душу, ищут выхода. Та же мысль звучит и в его пьяной реплике соратникам по дивизии: «Харлампий! Давай советской власти в ноги поклонимся: виноватые мы…». Недаром среди повстанческого командования распространилась о нем молва как о «недопеченном большевике».
«С одной стороны – говорит Григорию Копылов, - ты – борец за старое, а с дугой – какое-то, извини меня за резкость, какое-то подобие большевика».
Напряженная работа мысли, смутное сознание неправоты дела, с которым связал себя Григорий, порождают мучительные процессы нравственных метаний. Его характер по своим возможностям, потенциальным стремлениям не может широко и органично проявится в сфере, положенной целями и делами контрреволюционного мятежа. Поэтому есть глубочайшая закономерность, с точки зрения психологической правды характера, в таких поступках Григория, как попытка предотвратить расправу над Котляровым и Михаилом Кошевым («кровь легла промеж нас, но ить не чужие ж мы!») или исполненная презрения отповедь белогвардейскому полковнику Андреянову, поднявшему оружие на пленного красного командира:
«Пустое дело – убить пленного. Как вас совесть не зазревает намеряться на него, на такого? Человек безоружный, взятый в неволю, вон на нем и одежи - то не оставили, а вы намахиваетесь».
По мере развития событий, когда все яснее и отчетливее начинали обозначаться истинные цели мятежа, усиливается интерес Григория к красным, все глубже становится его ненависть к генералам, презрение и неприязнь к господам. Эти два мотива в своем взаимодействии составляют чрезвычайно важный аспект психологического анализа характера Григория, выявления в нем подспудных, органических процессов, которые как бы напоминают о таящихся в нем силах человечности, достойных одной судьбы, иного предназначения. Он в смятении, с неосознанной симпатией вглядывается в лица плененных красноармейцев, не в силах возбудить в себе враждебного к ним чувства: «Григорий с щемящим любопытством разглядывал одетых в защитное молодых парней, их простые мужичьи лица, невзрачный пехотный вид».
Мысли о красных не оставляли его ни на минуту. В воображении Григорий, вероятно, не один раз видел себя среди них – настолько жгучим и неугасимым был интерес к тем, чью кровь приходилось лить. Иначе невозможно понять его мыслей в ответ на ядовитое замечание Копылова:
«он неясно думал о том, что казаков с большевиками ему не примерить, да и сам в душе не мог примириться, а защищать чуждых по духу, враждебно настроенных к нему людей, всех этих Фицхалауровых, которые глубоко его призирали и которых не менее глубоко презирал он сам, - он тоже больше не хотел и не мог».
Хотя Григорий и приходит к выводу о невозможности примирения с красными, знаменательно, что это признание окрашено горечью и тревогой. Недаром конец мятежа он связывает с победой красных: «Как набьют нам, так и прикончиться». Следовательно, отношение Григория к революции даже в дни мятежа отмечено сомнениями, колебаниями, смутным тяготением к «тому берегу», стихийными порывами, свидетельствующими о том, что твердой позиции не найдено, душевного равновесия не обретено.
Зато Григорий не знал колебаний, не ведал сомнений, когда дело касалось кадетов, белых генералов. Его неприязнь и презрение к ним были безграничны и бескомпромиссны. Отношение к кадетам носит у него иной качественный оттенок, хотя сам Григорий неоднократно утверждал, что кадеты и комиссары для него в одинаковой мере неприемлемы. То были оценки, навеянные моментом, но не отражающие истинных его чувств. Даже смутное подозрение, что восстание спровоцировано кадетами и служит их интересам, приводит Григория в смятение. Обнаружив в штабе повстанцев полковника генштаба Георгидзе, он решительно требует его убрать. Григорий с ненавистью слушает генерала Секретева, глумливо напоминающего об измене казаков: «ну, и мы вам послужим поскольку-поскольку!... – с холодным бешенством подумал опьяневший Григорий и встал».
А когда генерал Фицхалауров попытался его распекать, Григорий с угрозой бросил:
« - Прошу на меня не орать!.. – Вы вызвали нас для того, чтобы решать… - На секунду смолк, опустив глаза и, не отрывая взгляда от рук Фицхалаурова, сбавил голос почти до шепота: - Ежли вы, ваше превосходительство, спробуете тронуть меня хоть пальцем, - зарублю на месте!»
Уроки руководства массой пусть и в условиях контрреволюционного мятежа не прошли даром: гордость, от природы ему свойственная, обрела новое качество. Пробудилось чувство человеческого достоинства. Григорий с презрением говорит о тупом высокомерии генералов, которые не заметили, «что народ другой стал с революции, как, скажи, заново народился! А они все старым аршином меряют. А аршин того и гляди сломается…». Хотя Григорий еще и не преодолел автономистских иллюзий, его до глубины души возмутило появление интервентов на донской земле: «…а я бы им на нашу землю и ногой ступить не дозволил!».