Смекни!
smekni.com

Утопия в русской литературе (стр. 4 из 7)

Как средство превращения утопической мечты в реальность восприняли многие писатели и революцию 1917 года. Октябрь, разрушивший основы прежнего миропорядка, породил целую волну утопических сочинений. Образы города-сада, светлого завтра, машинного рая заполнили страницы литературных произведений первых послереволюционных лет. "Перекрёстком утопий" назвал свою эпоху поэт Николай Тихонов в одноимённом стихотворении 1918 года:

Мир строится по новому масштабу.

В крови, в пыли, под пушки и набат

Возводим мы, отталкивая слабых,

Утопий град - заветных мыслей град.

Мы не должны, не можем и не смеем

Оставить труд, заплакать и устать:

Мы призваны великим чародеем

Печальный век грядущим обновлять.

Забыли петь, плясать и веселиться, -

О нас потом и спляшут и споют,

О нас потом научатся молиться,

Благословят в крови начатый труд.

Однако попытка реализации утопии обернулась трагедией для миллионов людей. Означает ли это, что утопия - великий бесчеловечный обман, что мир должен отказаться от утопий? Выдающийся английский писатель Оскар Уайльд писал: "На карту земли, на которой не обозначена утопия, не стоит смотреть, так как эта карта игнорирует страну, к которой неустанно стремится человечество". Утопия даёт человеку и обществу стимул к саморазвитию, к постоянному движению. Идея "золотого века", "рая на земле" прекрасна, быть может, именно в своей невоплотимости. "…Пусть, пусть это никогда не сбудется и не бывать раю (ведь уж это-то я понимаю!) - ну, а я всё-таки буду проповедовать, - говорит герой рассказа Ф.М. Достоевского "Сон смешного человека", увидевший во сне идеальную страну. - А между тем так это просто: в один бы день, в один бы час - всё бы сразу устроилось! Главное - люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо: тотчас найдёшь, как устроиться".

Мир не может жить без утопий, однако в любой утопии изначально заложено немало противоречий. Основополагающие идеи утопии - это идеи социального равенства, разумного государственного устройства, полного материального благополучия. Но истинного равенства мы не найдём практически ни в одной из описанных утопистами стран. Так, на благословенном острове Томаса Мора существует рабство. Правда, рабы утопийцев - не рабы от рождения, это осуждённые преступники, военнопленные и добровольцы, которые предпочли рабство на сказочном острове невыносимой жизни в других странах. Но тем не менее равенство здесь оказывается доступным не каждому. Да и возможно ли абсолютное равенство? Захотят ли люди по доброй воле одинаково думать, одеваться, одинаково питаться, жить в одинаковых домах? Утописты уповают на человеческий разум. Но только ли разум определяет человеческое поведение? А как же непредсказуемая и неповторимая человеческая душа?! Согласится ли она на такое равенство? "Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики, живая душа подозрительна, живая душа ретроградна!" - восклицает один из героев Достоевского. Не оборачивается ли всеобщее уравнивание насилием над самой человеческой природой? Но многие утописты и не отрицают насилия. Так, в Городе Солнца виновные в "неблагодарности, злобе, отказе в должном уважении друг к другу, лености, унынии, гневливости, шутовстве, лжи" могут быть наказаны весьма сурово. Кампанелла не отменяет и смертной казни в своём идеальном государстве, причём совершается она руками народа: осуждённого убивают или побивают каменьями. (Попутно заметим: если в идеальном обществе есть преступники, значит изменение социальных условий всё-таки не влечёт за собой изменения человеческой природы, и это вынуждены признать даже авторы утопий).

И наконец, является ли полное материальное благополучие, столь характерное для утопических стран, залогом нравственного совершенства? Если все проблемы решены, если в обществе не возникает никаких конфликтов, какая сила заставляет это общество развиваться? Зачем наука, зачем искусство, зачем духовный поиск, если человек уже достиг всего, чего хотел?

По сути дела, в качестве идеала авторы утопий в своих книгах выводят общество абсолютно одинаковых людей, насильственно лишённых индивидуальной свободы, общество, остановившееся в своём развитии. Трудно поверить в то, что в таком мире можно быть по-настоящему счастливым. Невозможно представить себе счастливыми гражданами таких стран самих авторов утопий, неисправимых еретиков, бунтовщиков: Томаса Мора, закончившего свои дни на плахе, Томмазо Кампанеллу, проведшего двадцать семь лет в тюрьме, где и был создан "Город Солнца", Николая Чернышевского, написавшего свой роман в застенках Петропавловской крепости накануне девятнадцатилетней ссылки в Сибирь.

Человек для утопистов - некое абстрактное понятие, лишённое каких-либо внутренних противоречий. Если же попытаться представить себе грядущий день, принимая во внимание реальные противоречия человеческой природы, то воображение нарисует совсем иные картины. Неслучайно параллельно с развитием жанра утопии в литературе формируются антиутопические тенденции, отражающие тревогу писателей по поводу тех пагубных, непредвиденных последствий, к которым может привести построение общества будущего.

Наибольшее количество утопий создаётся в период общественного подъёма, когда важнейшей чертой массового сознания становится оптимистическое видение исторической перспективы. Эпоха спада в общественном движении порождает разочарование в утопическом идеале. Так, вслед за декабристскими утопиями 1810-1820-х годов в русской литературе появляются произведения, в которых звучат глубокие сомнения относительно того, что человечество движется к абсолютной гармонии. Наиболее значительное из них - стихотворение Евгения Боратынского "Последняя смерть" (1827):

Есть бытиё; но именем каким

Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;

Меж них оно, и в человеке им

С безумием граничит разуменье.

Он в полноте понятья своего,

А между тем, как волны, на него,

Одни других мятежней, своенравней,

Видения бегут со всех сторон,

Как будто бы своей отчизны давней

Стихийному смятенью отдан он;

Но иногда, мечтой воспламенённый,

Он видит свет, другим не

откровенный.

Как и многие создатели утопических сочинений, поэт проникает своим поэтическим взором в будущее человечества и поначалу создаёт образ, типичный для классической утопии: образ дивного сада, где процветает искусство, где все природные стихии подчинены человеческому разуму, где обретено полное материальное благополучие. Но если утописты, как правило, ограничивались созерцанием этих отрадных картин, то Боратынского волнует, что станет с миром и человеком дальше, приведёт ли удовлетворение всех материальных потребностей к духовному совершенству. Увы, час торжества плоти становится часом гибели духа. Человек достиг всего, и движение жизни прекратилось. Остановилась мысль, угасли желания, в душах воцарилось полное равнодушие к миру. В финале стихотворения Боратынский рисует апокалипсическую картину "последней смерти", которая ожидает землю вслед за приходом золотого века. В этих стихах, может быть, впервые в русской литературе идея земной благодати получает не оптимистическое, а трагическое освещение.

Утопическое мышление особенно характерно для писателей революционного склада, в центре внимания которых всегда находится поиск новой модели общества, государства. Антиутопические произведения, как правило, выходят из-под пера авторов, для которых объектом художественного исследования стала человеческая душа, непредсказуемая, неповторимая. Такие произведения зачастую полемически направлены против утопий. Как скрытая полемика с четвёртым сном Веры Павловны из романа Чернышевского звучит четвёртый сон (!) Раскольникова в эпилоге "Преступления и наказания" Ф.М. Достоевского, в котором изображено, как эгоистичные, властолюбивые, заражённые "трихинами" индивидуализма люди, присвоившие себе "равное право" убивать, грабить, жечь, ведут мир к катастрофе. Глубокий знаток человеческой души, Достоевский прекрасно понимал её несовершенство и не верил в то, что "социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным". Полемика с Чернышевским отчётливо слышится и в романе Достоевского "Бесы" (1869-1860). Пламенный революционер Чернышевский переносит утопию из области человеческой мечты в область практических целей, призывая к революционному насилию во имя всеобщего счастья. " "Бесы", - пишет современный исследователь, - как бы фиксируют моменты, когда социальная утопия с прихотливыми фантазиями и чисто романтическими ситуациями обретает статус "учебника жизни" и становится своеобразным указующим перстом для "деятелей движения" ". Достоевский утверждает, что идея счастья и насилие несовместимы, что насилие над человеческой природой может привести лишь к трагическим последствиям для человечества. Герой романа Шигалёв "предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать". "Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может", - утверждает Шигалёв, фанатично убеждённый в своей правоте. Так насильственное утверждение земного рая несёт не что иное, как жестокую диктатуру и рабство.